Она лучилась довольством, торжеством, великолепием наряда, лица и сложения. Пухляш восторженно заморгал, человечек пригладил свой ежик, а Эрнест Погодин, согнувшись, припал к ее душистым рукам.

14

Открывался спортивный праздник. Городская площадь плясала и свиристела. С лотков продавали поджаристые оладьи и вареную кукурузу, разливали сбитень и медовуху. Прямо на площади огородили аренки, на которых развертывались народные развлечения. Клюшки сцеплялись и расцеплялись, словно фехтующие рапиры. Подростки гоняли в хоккей с мячом под гикание гуляющих. Ряженые зазывали народ играть в лапту, коняшки и вышибалы. Румяные дети катились в колясках, как дожи, осматривающие подданных, из разжатых ладошек падали на неровный асфальт флажки-триколоры. С парадной сцены, чернеющей кубами-динамиками, кубарем бежали частушки.

Наконец по площади жвахнул голос. Губернатор приветствовал город. По обе руки его вытянулись подчиненные. Вот-вот на всех стадионах области закипят самые зрелищные, самые впечатляющие соревнования.

Когда на нашу страну ополчились, – гаркал губернатор, – когда нам из года в год пытаются навязать грязные истории с допингом, обвинить наш спорт в мошенничестве, когда нас норовят отрезать от международных соревнований, мы не скулим от обиды, как побитые собачонки. Мы обходимся сами! У нас свои, корневые, самобытные игры. У нас есть кулачные бои, у нас есть стенка на стенку. Да и во все остальное мы играем прекрасно! У нас самые гибкие гимнастки. Самые сильные атлеты. Мы не дадим себя никому заклевать! Они нас клюют, потому что боятся, правильно?

Площадь весело зашумела, зарокотала. Леночка, переминавшаяся в толпе, замахала лиловым воздушным шариком. Здесь было все ее министерство. Накануне кадровичка ходила по этажам, обязуя служащих кровь из носу явиться на праздник. Леночка не противилась. Толпа была весела, шумлива. По площади ходил силач, устраивая представление с гирями. Клоунесса раздавала обручи, предлагая теткам-самоварам крутить их, кто на чем горазд, на всеобщем обозрении – кто дольше. Часть улиц вокруг площади перекрыли для проезда, и на них торговали пирожками и флагами.

Устраивались этнические палатки. Выставка малых народов в национальных костюмах. Татары продавали чак-чак, узбеки варили шурпу, башкиры разливали кумыс, таджики подавали плов, чеченцы потчевали хингалшем – тыквенными лепешками. Из казанов валил аппетитный пар, и живой огонь танцевал в дровишках. Тут и там, собирая вокруг малышню, хороводили люди в уродливых костюмах мячей, бадминтонных ракеток и метательных дисков.

Слух растекался по площади. Леночка слушала, как коллеги из уст в уста пасуют новость. По сарафанному радио транслировали неслыханное: взята под арест Марина Семенова. Легенда о задержании любовницы Андрея Ивановича Лямзина менялась, претерпевала метаморфозы. Одни твердили, что вертихвостку взяли на выходе из музея изоискусств. Она вышагивала по лестнице, спускаясь к прекрасной своей машине, но тут налетела со всех сторон опергруппа, щелкнули на нежных запястьях наручники.

Другие божились, что Семенову схватили во время принятия расслабляющей аромаванны. Черные балаклавы ворвались в клинику эстетики и косметологии «Василиск». Негодяйка лежала распаренная, голая, в теплой воде, смешанной с молоком, медом и эфирным маслом пачули. Ее выдернули из ванны, вывихнув руку.

Третьи утверждали, что Семенова пришла и сдалась сама после исповеди духовнику покойного Лямзина. Якобы тот уговаривал грешницу каяться перед земным судом. Якобы Семенова шла с повинной пешком, по колдобинам и грязи, через весь город, одетая в простые джинсы и куртку. Якобы шла и шептала:

– Простите, простите, простите…

Леночка дурела от слухов, уши ее горели, в воображении сменяли друг друга сцены позора Марины Семеновой. Она вспоминала, как однажды увидела фифу в профиль, чуть-чуть снизу вверх. У той, как у игуаны, провисал мешочек под подбородком. Хваленая красотка оказалась с изъяном. И как Андрей Иванович не замечал?

Марина Семенова, недоучка, выскочка, всегда желала казаться умной. Раз, когда Леночка пришла к ней домой с поручением от Лямзина, Семенова смотрела кино. Кино шло в записи. Она нажала на «стоп», и картинка застыла на черно-сером загадочном кадре.

Ты знаешь, что такое эффект Кулешова? Не знаешь? Эх ты, темнота. Это когда – понимаешь? – при монтаже сопоставляют два кадра, и появляется новый смысл.

Ей хотелось поймать Леночку на невежестве. Она любила узнавать новые слова и тогда начинала повторять их на публике неустанно.

С тобой, Леночка, у меня каждый раз какое-то жамевю. Что глазами хлопаешь? Жамевю, говорю. То же самое, что дежавю, только наоборот. Вроде как давно знакомы, а дурость твоя удивляет, как в первый.

«Гилозаизм», говорила она. «Антропный принцип». «Вильгельм Райх». «Теория праздного класса». «Глобальная деревня». «Апатеизм». «Стохастический». Не всегда понимая, что все это значит, она пробовала каждую фразочку, каждое словечко на язык, словно деликатес. Ильюшенко был ее собственным поставщиком умственных безделушек. Они часто спорили о маневрах и манипуляциях для поимки чужой любви. Леночка услыхала такой разговор краешком слуха.

Ты, Мариша, тоже ловец человеков, – говорил Ильюшенко, по обыкновению чавкая печенюшкой, – ты владеешь уловкой Бенджамина Франклина.

Это как? – спрашивала Семенова.

Это так, что ты не приказываешь, а просишь. Тот, кого ты просишь об услуге, охотно окажет ее опять и опять.

А еще, чем еще я владею? – радовалась Семенова.

Еще? Фасцинацией.

А это чего?

Фасцинация? Ты завораживаешь. И жертва уже не слышит других сигналов – морали, к примеру, или разума. Жертва у тебя в сетях. И ей хорошо.

Иногда Марина Семенова являлась к Лямзину в министерство. Тот немножко нервничал. Предпочитал нейтральную территорию.

У Андрея Иваныча посетители, – объявляла Леночка.

Семенова кидала на диванчик свою роскошную сумку из кожи страуса и принималась хлопотать с расческой у зеркала. Под каштановые прядки для прикорневого объема прыскался какой-то замысловатый мусс. Приемная наполнялась запахом мускуса.

Что там за шобла у него засела? – властно интересовалась она. И Леночка, подавляя раздражение, лопотала:

По вопросам землеустройства.

Иногда Семенова бывала милостива. Раз она подарила Леночке женскую косметичку. Косметичка не прижилась, Леночка вышвырнула ее в помойку. Как и семеновские нравоучения. Впрочем, один совет засел у Леночки в голове, словно мантра, которую заставляли зубрить на тренингах личностного развития:

Если мужик артачится, тогда и койки врозь. Сразу же станет шелковым.

Семенова применяла этот прием разделения коек к покойному Лямзину. Однажды министр был отнят от тела любовницы на целых пару недель. Он тарабанил ей в дверь, звонил, рычал, умолял, но она оставалась жестокосердна. Она отмалчивалась, не отпирала. А дело-то было в какой-то жалкой мелочи. Ей хотелось поездить с возлюбленным по Европе – открыто, как муж и жена. И чтобы много подарков, опер и ресторанов. Лямзин менжевался. Он боялся такой уж наглой огласки. Он трусил жены, губернатора. В области взяли курс на семейные ценности. За европейский кунштюк могли настучать по тыкве.