За ужином – ужинали на этот раз тоже в саду, в доме быложарко, – я сказал улану:

– Дядя, что вы думаете о погоде? Мне кажется, завтра будетдождь.

– Почему, мой друг?

– Я только что ходил в поле, с грустью думал, что скоропокину вас…

– Это почему?

Натали тоже вскинула на меня глаза:

– Вы собираетесь уезжать?

Я притворно засмеялся:

– Не могу же я…

Улан особенно энергично закачал головой, на этот раз кстати:

– Вздор, вздор! Папа и мама отлично могут потерпеть разлукус тобой. Раньше двух недель я тебя не отпущу. Да вот и она не отпустит.

– Я не имею никаких прав на Виталия Петровича, –сказала Натали.

Я жалобно воскликнул:

– Дядя, запретите Натали называть меня так!

Улан хлопнул ладонью по столу:

– Запрещаю. И довольно болтать о твоем отъезде. Вот насчетдождя ты прав, вполне возможно, что погода опять испортится.

– В поле было уже слишком чисто, ясно, – сказаля. – И месяц очень чист и похож на желудь, и дуло с юга. И вот, видите,уже находят облака…

Улан повернулся, посмотрел в сад, где то мерк, то разгоралсялунный свет:

– Из тебя, Виталий, выйдет второй Брюс…

В десятом часу она вышла на балкон, где я сидел, ожидая ее,в унынии думая: все это вздор, если у нее и есть какие-то чувства ко мне, тосовсем несерьезные, переменчивые, мимолетные… Молодой месяц играл все выше иярче в грудах все больше скоплявшихся облаков, дымчато-белых, величавозагромождавших небо, и когда выходил из-за них своей белой половиной, похожейна человеческое лицо в профиль, яркое и мертвенно-бледное, все озарялось,заливалось фосфорическим светом. Вдруг я оглянулся, почувствовал что-то: Наталистояла на пороге, заложив руки за спину, молча глядя на меня. Я встал, онабезразлично спросила:

– Вы еще не спите?

– Но вы же мне сказали…

– Простите, я очень устала нынче. Пройдемтесь по аллее, и япойду спать.

Я пошел за ней, она приостановилась на ступеньке балкона,глядя на вершины сада, из-за которых уже клубами туч подымались облака,подергиваясь, сверкая беззвучными молниями. Потом вошла под длинный прозрачныйнавес березовой аллеи, в пестроту, в пятна света и тени. Равняясь с ней, ясказал, чтобы сказать что-нибудь:

– Как волшебно блестят вдали березы. Нет ничего страннее ипрекраснее внутренности леса в лунную ночь и этого белого шелкового блескаберезовых стволов в его глубине…

Она остановилась, в упор мне чернея в сумраке глазами:

– Вы правда уезжаете?

– Да, пора.

– Но почему так сразу и скоро? Я не скрываюсь: вы менядавеча поразили, сказав, что уезжаете.

– Натали, можно мне приехать представиться вашим, когда вывернетесь домой?

Она промолчала. Я взял ее руки, поцеловал, весь замирая,правую.

– Натали…

– Да, да, я вас люблю, – сказала она поспешно иневыразительно и пошла назад к дому. Я лунатически пошел за ней.

– Уезжайте завтра же, – сказала она на ходу, необорачиваясь. – Я вернусь домой через несколько дней.

V

Войдя к себе, я, не зажигая свечи, сел на диван и застыл,оцепенел в том страшном и дивном, что так внезапно и неожиданно совершилось вмоей жизни. Я сидел, потеряв всякое представление о месте и времени. Комната исад уже потонули в темноте от туч, в саду, за открытыми окнами, все шумело,трепетало, и меня все чаще и ярче озаряло быстрым и в ту же секунду исчезающимзелено-голубым пламенем. Быстрота и сила этого безгромного света всеувеличивались, потом комната озарилась вдруг до неправдоподобной видимости, наменя понесло свежим ветром и таким шумом сада, точно его охватил ужас: вот оно,загорается земля и небо! Я вскочил, с трудом затворил одно за другим окна, ловяих рамы, преодолевая трепавший меня ветер, и на цыпочках побежал по темным коридорамв столовую: мне, казалось бы, было в тот час не до раскрытых окон в столовой игостиной, где буря могла перебить стекла, но я все-таки побежал и даже сбольшой озабоченностью. Все окна в столовой и гостиной оказались закрыты – яувидал это при том зелено-голубом озарении, в цвете, яркости которого былопоистине что-то неземное, сразу раскрывавшееся всюду, точно быстрые глаза, иделавшее огромными и видимыми до последнего переплета все оконные рамы, а затемтотчас же затоплявшееся густым мраком, на секунду оставлявшее в ослепшем зрениислед чего-то жестяного, красного. Когда же я быстро, точно боясь, не случилосьли чего там без меня, вошел в свою комнату, из темноты послышался сердитыйшепот:

– Где ты был? Мне страшно, зажги скорей огонь…

Я чиркнул спичкой и увидел сидевшую на диване Соню в однойночной рубашке, в туфлях на босу ногу.

– Или нет, нет, не надо, – поспешно сказала она, –иди скорей ко мне, обними меня, я боюсь…

Я покорно сел и обнял ее за холодные плечи. Она зашептала:

– Ну поцелуй же меня, поцелуй, возьми совсем, я целую неделюне была с тобой!

И с силой откинула меня и себя на подушки дивана.

В ту же минуту на пороге растворенной двери метнулась Наталив своей распашонке, со свечой в руке. Она сразу увидала нас, но все-таки бессознательнокрикнула:

– Соня, где ты? Я страшно боюсь…

И тотчас исчезла. Соня кинулась вслед за ней.

VI

Через год она вышла за Мещерского. Венчали ее в егоБлагодатном при пустой церкви – и мы и прочие родные и знакомые с его и с еестороны не получили приглашения на свадьбу. И обычных после свадьбы визитовмолодые не делали, тотчас уехали в Крым.

В январе следующего года, в Татьянин день, был балворонежских студентов в Благородном собрании в Воронеже. Я, уже московскийстудент, проводил Святки дома, в деревне, и приехал в тот вечер в Воронеж.Поезд пришел весь белый, дымящийся снегом от вьюги, по дороге со станции вгород, пока извозчичьи сани несли меня в Дворянскую гостиницу, едва видны былимелькавшие сквозь вьюгу огни фонарей. Но после деревни эта городская вьюга игородские огни возбуждали, сулили близкое удовольствие войти в теплый, слишкомдаже теплый номер старой губернской гостиницы, спросить самовар и начатьпереодеваться, готовиться к долгой бальной ночи и студенческому пьянству дорассвета. За то время, что прошло с той страшной ночи у Черкасовых, а потом сее замужества, я постепенно оправился, – во всяком случае, привык к томусостоянию душевнобольного человека, которым втайне был, и внешне жил, как все.

Когда я приехал, бал только что начался, но уже полны быливсе прибывающим народом парадная лестница и площадка на ней, а из главной залы,с ее хор, все покрывала, заглушала полковая музыка, звучно гремяпечально-торжествующими тактами вальса. Еще свежий с мороза, в новенькоммундире и от этого не в меру изысканно, с излишней вежливостью пробираясь втолпе по красному ковру лестницы, я поднялся на площадку, вошел в особенногустую и уже горячую толпу, стеснившуюся перед дверями залы, и зачем-то сталпробираться дальше так настойчиво, что меня приняли, верно, за распорядителя,имеющего в зале неотложное дело. И я наконец пробрался, остановился на пороге,слушая разливы и раскаты оркестра над самой моей головой, глядя на сверкающуюзыбь люстр и на десятки пар, разнообразно мелькавших под ними в вальсе, –и вдруг подался назад: из этой кружившейся толпы внезапно выделилась для меняодна пара, быстрыми и ловкими глиссадами летевшая среди всех прочих все ближеко мне. Я отшатнулся, глядя, как он, несколько сутулый в вальсировании, велик,дороден, весь черен блестящими черными волосами и фраком и легок той легкостью,которой удивляют в танцах некоторые грузные люди, и как высока она в бальнойвысокой прическе, в бальном белом платье и стройных золотых туфельках,кружившаяся, несколько откинувшись, опустив глаза, положив на его плечо руку вбелой перчатке до локтя с таким изгибом, который делал руку похожей на шеюлебедя. На мгновение черные ресницы ее взмахнулись прямо на меня, чернота глазсверкнула совсем близко, но тут он, со старательностью грузного человека, ловкоскользнув на лакированных носках, круто повернул ее, губы ее приоткрылисьвздохом на повороте, сребристо мелькнул подол платья, и они, удаляясь, пошлиглиссадами обратно. Я опять протиснулся в толпу на площадке, выбрался из толпы,постоял… В двери залы наискось против меня, еще совсем пустой и прохладной,видны были стоявшие в праздном ожидании за буфетом с шампанским две курсистки вмалороссийских нарядах, – хорошенькая блондинка и сухая, темноликаякрасавица-казачка, чуть не вдвое выше ее ростом. Я вошел, с поклоном протянулсторублевую бумажку. Они, столкнувшись головами и засмеявшись, вытащили подстойкой из ведра со льдом тяжелую бутылку и нерешительно переглянулись –откупоренных бутылок еще не было. Я зашел за стойку и через минуту молодецкихлопнул пробкой. Потом весело предложил им по бокалу – Gaudeamus igitur! [18] – остальное допил бокал за бокалом один. Они смотрели на менясперва с удивлением, потом с жалостью: