– Ну, дай бог!

И мы чокнулись, и, медленно выпив весь бокал, она опять состранной усмешкой стала глядеть на меня, на то, как я работаю вилкой, стала какбы про себя говорить:

– Да, ты ничего себе, похож на грузина и довольно красив,прежде был уж очень тощ и зелен лицом. Вообще очень изменился, стал легкий,приятный. Только вот глаза бегают.

– Это потому, что ты меня смущаешь своими прелестями. Тыведь тоже не совсем такая была прежде…

И я весело осмотрел ее. Она сидела с другой стороны стола,вся взобравшись на стул, поджав под себя ногу, положив полное колено на колено,немного боком ко мне; под лампой блестел ровный загар ее руки, сиялисине-лиловые усмехающиеся глаза, и красновато отливали каштаном густые и мягкиеволосы, заплетенные на ночь в большую косу; ворот распахнувшегося халатикаоткрывал круглую загорелую шею и начало полнеющей груди, на которой тоже лежалтреугольник загара; на левой щеке у нее была родинка с красивым завитком черныхволос.

– Ну а что папа?

Она, продолжая глядеть все с той же усмешкой, вынула изкармана маленький серебряный портсигар и серебряную коробочку со спичками изакурила с некоторой даже излишней ловкостью, поправляя под собой поджатоебедро:

– Папа, слава богу, молодцом. По-прежнему прям, тверд,постукивает костылем, взбивает седой кок, тайком подкрашивает чем-то бурым усыи баки, молодецки посматривает на Христю… Только еще больше прежнего и ещенастойчивее трясет, качает головой. Похоже, что никогда ни с чем несоглашается, – сказала она и засмеялась. – Хочешь папиросу?

Я закурил, хотя еще не курил тогда, она опять налила мне исебе и посмотрела в темноту за открытым окном:

– Да, пока все слава богу. И прекрасное лето, – ночь-токакая, а? Только соловьи уж замолчали. И я правда очень тебе рада. Послала затобой еще в шесть часов, боялась, как бы не опоздал выживший из ума Ефрем кпоезду. Ждала тебя нетерпеливее всех. А потом даже довольна была, что всеразошлись и что ты опаздываешь, что мы, если ты приедешь, посидим наедине. Япочему-то так и думала, что ты очень изменился, с такими, как ты, всегда бываеттак. И знаешь, это такое удовольствие – сидеть одной во всем доме в летнююночь, когда ждешь кого-нибудь с поезда, и наконец услыхать, что едут,погромыхивают бубенчики, подкатывают к крыльцу…

Я крепко взял через стол ее руку и подержал в своей, ужечувствуя тягу ко всему ее телу. Она с веселым спокойствием пускала из губколечки дыма. Я бросил руку и, будто шутя, сказал:

– Вот ты говоришь Натали… Никакая Натали с тобой несравнится… Кстати, кто она, откуда?

– Наша воронежская, из прекрасной семьи, очень богатойкогда-то, теперь же просто нищей. В доме говорят по-английски и по-французски,а есть нечего… Очень трогательная девочка, стройненькая, еще хрупкая. Умница,только очень скрытная, не сразу разберешь, умна или глупа… Эти Станкевичинедалекие соседи твоего милейшего кузена Алексея Мещерского, и Натали говорит,что он что-то частенько стал заезжать к ним и жаловаться на свою холостуюжизнь. Но он ей не нравится. А потом – богат, подумают, что вышла из-за денег,пожертвовала собой для родителей.

– Так, – сказал я. – Но вернемся к делу. Натали,Натали, а как же наш-то с тобой роман?

– Натали нашему роману все-таки не помешает, – ответилаона. – Ты будешь сходить с ума от любви к ней, а целоваться будешь сомной. Будешь плакать у меня на груди от ее жестокости, а я буду тебя утешать.

– Но ведь ты же знаешь, что я давным-давно влюблен в тебя.

– Да, но ведь это была обычная влюбленность в кузину ипритом уж слишком подколодная, ты тогда только смешон и скучен был. Но бог стобой, прощаю тебе твою прежнюю глупость и готова начать наш роман завтра же,несмотря на Натали. А пока идем спать, мне завтра рано вставать по хозяйству.

И она встала, запахивая халатик, взяла в прихожей почтидогоревшую свечу и повела меня в мою комнату. И на пороге этой комнаты, радуясьи дивясь тому, чему я в душе дивился и радовался весь ужин, – такойсчастливой удаче своих любовных надежд, которая вдруг выпала на мою долю уЧеркасовых, – я долго и жадно целовал и прижимал ее к притолоке, а онасумрачно закрывала глаза, все ниже опуская капающую свечу. Уходя от меня спунцовым лицом, она погрозила мне пальцем и тихо сказала:

– Только смотри теперь: завтра, при всех, не сметь пожиратьменя «страстными взорами»! Избавь бог, если заметит что-нибудь папа. Он менябоится ужасно, я его еще больше. Да и не хочу, чтобы Натали заметилачто-нибудь. Я ведь очень стыдлива, не суди, пожалуйста, по тому, как я ведусебя с тобой. А не исполнишь моего приказания, сразу станешь противен мне…

Я разделся и упал в постель с головокружением, но уснулсладко и мгновенно, разбитый счастьем и усталостью, совсем не подозревая, какоевеликое несчастье ждет меня впереди, что шутки Сони окажутся не шутками.

Впоследствии я не раз вспоминал, как некое зловещеепредзнаменование, что, когда я вошел в свою комнату и чиркнул спичкой, чтобызажечь свечу, на меня мягко метнулась крупная летучая мышь. Она метнулась кмоему лицу так близко, что я даже при свете спички ясно увидал ее мерзкуютемную бархатистость и ушастую, курносую, похожую на смерть, хищную мордочку,потом с гадким трепетанием, изламываясь, нырнула в черноту открытого окна. Нотогда я тотчас забыл о ней.

II

В первый раз я видел Натали на другой день утром толькомельком: она вдруг вскочила из прихожей в столовую, глянула, – была еще непричесана и в одной легкой распашонке из чего-то оранжевого, – и, сверкнувэтим оранжевым, золотистой яркостью волос и черными глазами, исчезла. Я был вту минуту в столовой один, только что кончил пить кофе, – улан кончилраньше и ушел, – и, встав из-за стола, случайно обернулся…

Я проснулся в то утро довольно рано, в еще полной тишиневсего дома. В доме было столько комнат, что я иногда путался в них. Я проснулсяв какой-то дальней комнате, окнами в теневую часть сада, крепко выспавшись, судовольствием вымылся, оделся во все чистое, – особенно приятно былонадеть новую косоворотку красного шелка, – покрасивее причесал свои черныемокрые волосы, подстриженные вчера в Воронеже, вышел в коридор, повернул вдругой и оказался перед дверью в кабинет и вместе спальню улана. Зная, что онвстает летом часов в пять, постучался. Никто не ответил, и я отворил дверь,заглянул и с удовольствием убедился неизменности этой старой просторной комнатыс тройным итальянским окном под столетний серебристый тополь: налево вся стенав дубовых книжных шкапах, между ними в одном месте высятся часы красного деревас медным диском неподвижного маятника, в другом стоит целая куча трубок сбисерными чубуками, а над ними висит барометр, в третьем вдвинуто бюродедовских времен с порыжевшим зеленым сукном откинутой доски орехового дерева,а на сукне клещи, молотки, гвозди, медная подзорная труба; на стене возледвери, над стопудовым деревянным диваном, целая галерея выцветших портретов вовальных рамках; под окном письменный стол и глубокое кресло – то и другое тожеогромных размеров; правее, над широчайшей дубовой кроватью, картина во всюстену: почерневший лаковый фон, на нем еле видные клубы смугло-дымчатых облакови зеленовато-голубых поэтических деревьев, а на переднем плане блещет точноокаменевшим яичным белком голая дородная красавица, чуть не в натуральнуювеличину, стоящая вполу-оборот к зрителю гордым лицом и всеми выпуклостямиполновесной спины, крутого зада и тыла могучих ног, соблазнительно прикрываяудлиненными расставленными пальцами одной руки сосок груди, а другой низ животав жирных складках. Оглянув все это, я услыхал сзади себя сильный голос улана, скостылем подходившего ко мне из прихожей: