– Нет, братец, меня в эту пору в спальне не найдешь. Этоведь вы валяетесь по кроватям до трех дубов.

Я поцеловал его широкую сухую руку и спросил:

– Каких дубов, дядя?

– Так мужики говорят, – ответил он, мотая седым коком иоглядывая меня желтыми глазами, еще зоркими и умными. – Солнце на три дубаподнялось, а ты все еще мордой в подушке, говорят мужики. Ну, пойдем пить кофе…

«Чудесный старик, чудесный дом», – думал я, входя с нимв столовую, в открытые окна которой глядела зелень утреннего сада и все летнееблагополучие деревенской усадьбы. Служила старая нянька, маленькая и горбатая,улан пил из толстого стакана в серебряном подстаканнике крепкий чай со сливками,придерживая в стакане широким пальцем тонкое и длинное, витое стебло круглойзолотой старинной ложечки, я ел ломоть за ломтем черный хлеб с маслом и всеподливал себе из горячего серебряного кофейника; улан, интересуясь толькособой, ни о чем не спросив меня, рассказывал о соседях-помещиках, на все ладыбраня и высмеивая их, я притворялся, что слушаю, глядел на его усы, баки, накрупные волосы на конце носа, а сам так ждал Натали и Соню, что не сиделось наместе: что это за Натали и как мы встретимся с Соней после вчерашнего?чувствовал к ней восторг, благодарность, порочно думал о спальнях ее и Натали,обо всем том, что делается в утреннем беспорядке женской спальни… Может, Сонявсе-таки сказала Натали что-нибудь о нашей начавшейся вчера любви? Если так, тоя чувствую нечто вроде любви и к Натали, и не потому, что она будто быкрасавица, а потому, что она уже стала нашей с Соней тайнойсоучастницей, – отчего же нельзя любить двух? Вот они сейчас войдут вовсей своей утренней свежести, увидят меня, мою грузинскую красоту и краснуюкосоворотку, заговорят, засмеются, сядут за стол, красиво наливая из этогогорячего кофейника, – молодой утренний аппетит, молодое утреннеевозбуждение, блеск выспавшихся глаз, легкий налет пудры на как будто еще помолодевшихпосле сна щеках и этот смех за каждым словом, не совсем естественный и темболее очаровательный… А перед завтраком они пойдут по саду к реке, будутраздеваться в купальне, освещаемые по голому телу сверху синевой неба, а снизуотблеском прозрачной воды… Воображение всегда было живо у меня, я мысленновидел, как Соня и Натали станут, держась за перила лесенки в купальне, неловкосходить по ее ступенькам, погруженным в воду, мокрым, холодным и скользким отпротивного зеленого бархата слизи, наросшей на них, как Соня, откинув назадсвою густоволосую голову, решительно упадет вдруг на воду поднятыми грудями –и, вся странно видная в воде голубовато-меловым телом, косо разведет в разныестороны углы рук и ног, совсем как лягушка…

– Ну, до обеда, ты ведь помнишь: обед в двенадцать, –отрицательно качая головой, сказал улан и встал со своим выбритым подбородком,в бурых усах, соединенных с такими же баками, высокий, старчески твердый, впросторном чесучовом костюме и тупоносых башмаках, с костылем в широкой руке,покрытой гречкою, потрепал меня по плечу и скорым шагом ушел. И вот тут-то,когда я тоже встал, чтобы выйти через соседнюю комнату на балкон, она ивскочила, мелькнула и скрылась, сразу поразив меня радостным восхищением. Явышел на балкон изумленный: в самом деле, красавица! – и долго стоял, какбы собираясь с мыслями. Я так ждал их в столовую, но когда наконец услыхал их встоловой с балкона, вдруг сбежал в сад, – охватил какой-то страх не топеред обеими, с одной из которых я имел уже пленительную тайну, не то большевсего перед Натали, перед тем мгновенным, чем она полчаса тому назад ослепиламеня в своей быстроте. Я походил по саду, лежавшему, как и вся усадьба, вречной низменности, наконец преодолел себя, вошел с напускной простотой ивстретил веселую смелость Сони и милую шутку Натали, которая с улыбкой вскинулана меня из черных ресниц сияющую черноту своих глаз, особенно поразительную прицвете ее волос:

– Мы уже виделись!

Потом мы стояли на балконе, облокотясь на каменнуюбалюстраду, с летним удовольствием чувствуя, как горячо печет нам раскрытыеголовы, и Натали стояла возле меня, а Соня, обняв ее и будто рассеянно глядякуда-то, с усмешкой напевала: «Средь шумного бала, случайно…» Потомвыпрямилась:

– Ну, купаться! В первую очередь мы, потом пойдешь ты…

Натали побежала за простынями, а она задержалась и шепнуламне:

– Изволь с нынешнего дня притворяться, что ты влюбился вНатали. И берегись, если окажется, что тебе притворяться не надо.

И я чуть не ответил с веселой дерзостью, что да, уже ненадо, а она, покосясь на дверь, тихо прибавила:

– Приду к тебе после обеда…

Когда они вернулись, пошел в купальню я – сперва по длиннойберезовой аллее, потом среди разных старых деревьев прибрежья, где тепло пахлоречной водой и орали на древесных верхушках грачи, шел и опять думал с двумясовершенно противоположными чувствами о Натали и о Соне, о том, что я будукупаться в той же воде, в которой только что купались они…

После обеда среди всего того счастливого, бесцельного,привольного и спокойного, что глядело из сада в открытые окна, – небо,зелень, солнце, – после долгого обеда с окрошкой, жареными цыплятами ималиной со сливками, за которым я втайне замирал от присутствия Натали и отожидания того часа, когда затихнет весь дом на послеобеденное время и Соня (вышедшаяк обеду с темно-красной бархатистой розой в волосах) тайком прибежит ко мне,чтобы продолжить вчерашнее уже не наспех и не как-нибудь, я тотчас ушел в своюкомнату и притворил сквозные ставни, стал ждать ее, лежа на турецком диване,слушая жаркую тишину усадьбы и уже томное, послеполуденное пение птиц в саду,из которого шел в ставни сладкий от цветов и трав воздух, и безвыходно думал:как же мне теперь жить в этой двойственности – в тайных свиданиях с Соней ирядом с Натали, одна мысль о которой уже охватывает меня таким чистым любовнымвосторгом, страстной мечтой глядеть на нее только с тем радостным обожанием, скоторым я давеча глядел на ее тонкий склоненный стан, на острые девичьи локти,которыми она, полустоя, опиралась на нагретый солнцем старый камень балюстрады?Соня, облокотясь рядом с ней и обняв ее за плечо, была в своем батистовомпеньюаре с оборками похожа на только что вышедшую замуж молодую женщину, а она,в холстинковой юбочке и вышитой малороссийской сорочке, под которыми угадывалосьвсе юное совершенство ее сложения, казалась чуть не подростком. В том-то и былавысшая радость, что я даже помыслить не смел о возможности поцеловать ее с темиже чувствами, с какими целовал вчера Соню! В легком и широком рукаве сорочки,вышитой по плечам красным и синим, была видна ее тонкая рука, к сухо-золотистойкоже которой прилегали рыжеватые волоски, – я глядел и думал: что испыталбы я, если бы посмел коснуться их губами?! И, чувствуя мой взгляд, она вскинулана меня блестящую черноту глаз и всю свою яркую головку, обвитую плетьюдовольно крупной косы. Я отошел и поспешно опустил глаза, увидав ее ноги сквозьпросвечивающий на солнце подол юбки и тонкие, крепкие, породистые щиколки всером прозрачном чулке…