– Натали, какой удивительный цвет волос у вас! А косанемного темнее, цвета спелой кукурузы…

Она продолжала читать.

– Натали, дятел, посмотрите!

Она взглянула вверх:

– Да, да, я его уже видела, и нынче видела, и вчера видела..Не мешайте читать.

Я помолчал, потом снова:

– Посмотрите, как это похоже на засохших серых червячков.

– Что, где?

Я указал на скамью между нами, на засохший известковыйпомет:

– Правда?

Я взял и сжал ее руку, бормоча и смеясь от счастья:

– Натали, Натали!

Она тихо и долго поглядела на меня, потом выговорила:

– Но вы же любите Соню!

Я покраснел, как пойманный мошенник, но с такой горячей поспешностьюотрекся от Сони, что она даже слегка раскрыла губы:

– Это неправда?

– Неправда, неправда! Я ее очень люблю, но как сестру, ведьмы знаем друг друга с детства!

IV

На другой день она не вышла ни утром, ни к обеду.

– Соня, что с Натали? – спросил улан, и Соня ответила,нехорошо засмеявшись:

– Лежит все утро в распашонке, нечесаная, по лицу видно, чторевела, принесли ей кофе – не допила… Что такое? «Голова болит». Уж невлюбилась ли!

– Очень просто, – сказал улан бодро, с одобрительнымнамеком глянув на меня, но отрицая головой.

Вышла Натали только к вечернему чаю, но вошла на балконлегко и живо, улыбнулась мне приветливо и как будто чуть виновато, удивив меняэтой живостью, улыбкой и некоторой новой нарядностью: волосы убраны туго,спереди немного подвиты, волнисто тронуты щипцами, платье другое, из чего-тозеленого, цельное, очень простое и очень ловкое, особенно в перехвате на талии,туфельки черные, на высоких каблучках, – я внутренне ахнул от новоговосторга. Я, сидя на балконе, просматривал «Исторический вестник», несколькокниг которого дал мне улан, когда она вдруг вошла с этой живостью и несколькосмущенной приветливостью:

– Добрый вечер. Идем чай пить. Сегодня за самоваром я. Сонянездорова.

– Как? То вы, то она?

– У меня просто болела голова с утра. Стыдно сказать, толькосейчас привела себя в порядок…

– До чего удивительно это зеленое при ваших глазах иволосах! – сказал я. И вдруг спросил, краснея: – Вы вчера мне поверили?

Она тоже покраснела – тонко и ало – и отвернулась:

– Не сразу, не совсем. Потом вдруг сообразила, что не имеюоснования не верить вам… и что, в сущности, какое же мне дело до ваших с Сонейчувств? Но идем…

К ужину вышла и Соня и улучила минуту сказать мне:

– Я заболела. У меня это проходит всегда очень тяжело, днейпять лежу. Нынче еще могла выйти, а завтра уж нет. Веди себя умно без меня. Ятебя страшно люблю и ужасно ревную.

– Неужто даже не заглянешь нынче ко мне?

– Ты глуп!

Это было и счастье и несчастье: пять дней полной свободы сНатали и пять дней не видеть по ночам у себя Сони!

С неделю правила домом, всем распоряжалась, ходила в беломпередничке через двор в поварскую Натали – я никогда еще не видал ее такойделовитой, видно было, что роль заместительницы Сони и заботливой хозяйкидоставляет ей большое удовольствие и что она как будто отдыхает от тайнойвнимательности к тому, как мы с Соней говорим, переглядываемся. Все эти дни,пережив за обедом сперва тревогу, все ли хорошо, а потом довольство, что всехорошо и старик-повар и Христя, хохлушка-горничная, приносили и подаваливовремя, не раздражая улана, она после обеда уходила к Соне, куда меня непускали, и оставалась у ней до вечернего чая, а после ужина весь вечер. Быватьсо мной наедине она, очевидно, избегала, и я недоумевал, скучал и страдал в одиночестве.Почему стала ласкова, а избегает? Боится Сони или себя, своего чувства ко мне?И страстно хотелось верить, что себя, и я упивался все крепнущей мечтой: ненавек же я связан с Соней, не век же мне – да и Натали – гостить тут, черезнеделю-другую я все равно должен буду уехать – и тогда конец моим мучениям…найду предлог поехать познакомиться со Станкевичами, как только Натали вернетсядомой… Уехать от Сони, да еще с обманом, с этой тайной мечтой о Натали, снадеждой на ее любовь и руку, будет, конечно, очень больно, – разве толькос одной страстью целую я Соню, разве я не люблю и ее? – но что же делать,этого, рано или поздно, все равно не избежишь… И непрестанно думая так, внепрестанном душевном волнении, в ожидании чего-то, я старался вести себя привстречах с Натали как можно сдержаннее, милее – терпеть, терпеть до поры, довремени. Я страдал, скучал, – как нарочно, дня три шел дождь, мерно бежал,стучал тысячами лапок по крыше, в доме было сумрачно, на потолке и на лампе встоловой спали мухи, – но крепился, по часам сидел иногда в кабинетеулана, слушая его всякие рассказы… Соня начала выходить сперва в халатике, начас, на два, с томной улыбкой к своей слабости, ложилась на балконе вполотняное кресло и, к моему ужасу, говорила со мной капризно и не в мерунежно, не стесняясь присутствия Натали:

– Посиди возле меня, Витик, мне больно, мне грустно,расскажи что-нибудь смешное… Месяц-то и правда обмывался, да уж обмылся,кажется; распогодилось, и как сладко пахнет цветами…

Я, втайне раздражаясь, отвечал:

– Раз цветы сильно пахнут, будет опять обмываться.

Она била меня по руке:

– Не смей возражать больной!

Наконец стала выходить и к обеду, и к вечернему чаю, толькоеще бледная и приказывая подавать себе кресло. Но к ужину и на балкон послеужина еще не выходила. И раз Натали сказала мне после вечернего чая, когда онаушла к себе и Христя понесла со стола самовар в поварскую:

– Соня сердится, что я все сижу возле нее, что вы все один иодин. Она еще не совсем поправилась, а вы без нее скучаете.

– Я скучаю только без вас, – ответил я. – Когдавас нет…

Она изменилась в лице, но справилась, с усилием улыбнулась:

– Но мы же условились не ссориться больше… Послушайте лучшевот что: вы засиделись дома, пойдите погуляйте до ужина, а потом я посижу свами в саду, предсказания насчет месяца, слава богу, не сбылись, ночь будетпрекрасная…

– Соне меня жаль, а вам? Нисколько?

– Страшно жаль, – ответила она и неловко засмеялась,ставя на поднос чайную посуду. – Но, слава богу, Соня уже здорова, скороне будете скучать…

При словах «а вечером я посижу с вами» сердце у меня сжалосьсладко и таинственно, но я тотчас подумал: да нет! Это просто только ласковоеслово! Я пошел к себе и долго лежал, глядя в потолок. Наконец встал, взял вприхожей картуз и чью-то палку и бессознательно вышел из усадьбы на широкийшлях, пролегавший между усадьбой и хохлацкой деревней немного выше ее, настепном голом взгорье. Шлях вел в пустые вечерние поля. Всюду было холмисто, нопросторно, далеко видно. Слева от меня лежала речная низменность, за ней слегкаподнимались к горизонту тоже пустые поля, там только что село солнце, горелзакат. Справа от меня краснел против него правильный ряд белых одинаковых хатточно вымершей деревни, и я с тоской смотрел то на закат, то на них. Когдаповернул назад, навстречу тянуло то теплым, то почти горячим ветром и ужесветил в небе молодой месяц, блестела половина его, не сулившая ничего доброго:как прозрачная паутина, видна была и другая половина, а все вместе напоминаложелудь.