Так вот рыжий красавец решил взять себе в холопы белого уродца – то ли из куража, то ли из психической блажи, или научного интереса. Может, из всего вместе. Не родись Борис Владимирович у маманьки Варвары Ниловны неведомо от кого альбиносом, Роберт Иосифович на него б и не глянул. Остался бы Борис Владимирович тем, кем был изначально – выблядком почтарки, а также ненавидимым всеми надзирателем каталажки, и не попал бы волшебным образом в Москву…

Борис Владимирович впервые проникся благодарностью к своей внешности и к маманьке. Белый да рыжий, цирк да и только, но над гаерской наружностью Роберта Иосифовича не рисковали потешаться даже за глаза. Борис Владимирович, на что внимательный, ухмылок не примечал. Все-таки Роберт Иосифович был гигантом мысли в своей науке и на короткой ноге с главными начальниками в главном ведомстве страны. От своего вида он не страдал. Напротив, посмеивался, когда на него пялились те, кто не привык. С легким презрением посматривал на подкрашенную смесью хны и басмы шевелюру профессора с выразительной фамилией Рабинович. Коллега по «цеху» предпринимал жалкие потуги сравняться с молоденькой новой женой если не в темпераменте, то в юных красках. У Роберта Иосифовича случались стычки с профессором. Не из-за жены, конечно, по научной области.

Сам Роберт Иосифович был убежденным холостяком и женщин сторонился. О, нет, не из склонности к каким-нибудь поганым извращениям, просто времени не хватало, потому что любил женщин изысканных, красиво одетых и вкусно пахнущих, а они любили время и деньги Роберта Иосифовича. С такими женщинами за десять минут не управишься, им всю ночь подавай и не жадничай хорошо потратиться. Всего-то раз-два в месяц отсылал хозяин Бориса Владимировича ночевать к охранникам в лабораторию – глянь-ка, Борька, как они там, не дрыхнут ли. После Борис Владимирович принюхивался к ароматам, оставленным надушенным женским телом на постельном белье, исследовал волоски в ванне, каемки на окурках в пепельнице, то красные, то перламутрово-розовые, пытаясь угадать, какая была нынче – блондо или чернявая?

Да, еще приключилась у Роберта Иосифовича однажды внеплановая связь, страсть короткая, но огненная к одной цыганке из экспериментального лагеря, в чем Борис Владимирович осуждал (мысленно, конечно) неразборчивого в том единственном случае хозяина. Правда, цыганка была очень недурна собой, просто удивительно хороша для человека в крайней степени истощения. Но с изъянцем – глаза разные. Одно око мерцало агатом, второе сыпало драгоценные золотые искры, как кипящее в колдовском котле приворотное зелье… Человеческие дефекты всегда живо интересовали Роберта Иосифовича.

Через несколько лет денщицкой службы в просветленной голове Бориса Владимировича беспокойными мушками зароились вопросы: с кем Варвара Ниловна его прижила? как залучила в постель, тоже невзрачная, мужчину явно благородных кровей? похож ли Борис Владимирович на отца? кто он, отец, – житель маманькиного города или заезжий?

Борис Владимирович не считал родным город, в котором явился на свет и вырос. Он ведь там по-настоящему и не жил. Не мог назвать жизнью то мерзкое, засасывающее в безнадежную трясину бытье. Подлинно жить и чувствовать себя человеком хватким, удачливым Борис Владимирович начал только в Москве. Полюбил ее как огромное, теплое сердце страны с вечным пульсом башенного Кремля, прильнул к хлебосольной столице с благодарностью безродного отщепенца.

Раньше, в неприкаянности и покорности судьбе, мысли о собственном происхождении не посещали Бориса Владимировича, теперь же зашевелились из-за того, что пристрастился он к чтению и Мамаем прошел по изрядной хозяйской библиотеке. Не по научной, понятно, а по художественной ее части. И как-то раз Роберт Иосифович зацепился за книжное словцо, слетевшее нежданно с плебейского языка, устроил экзамен и с изумлением отметил семимильные шаги в неофициальном образовании простолюдина: «Да ты молодцом, братец мой Борька! Скоро меня догонишь». Незавершенную учебу в провинциальной гимназии, довольно-таки качественную, между прочим, хозяин в расчет не брал.

Необычное в его устах обращение и шутливая опаска «меня догонишь» ласкали Бориса Владимировича всю ночь. До себя, почудилось, приподнял Роберт Иосифович. Ан нет, так и остались в мечтах дальнейшая духовная близость и интеллектуальные беседы на равных. Сохранилось привычное «подотри, принеси, подай», посылки на три буквы, а то и похуже, если настроение ученого не блистало. Матерщинник был еще тот. Борис Владимирович расстраивался, но огорчения не выказывал. У всех гениев, в книгах подтверждается, полно причуд.

И было так: вся художественная литература в доме Роберта Иосифовича обласкалась в руках его верного слуги: километры строчек пробежали перед глазами, а некоторые накрепко впечатались в бойкую память. Особенно хорошо запомнились строки из старой, поданной ему хозяином книги. Сообразно своему ветхому виду она называлась Ветхий Завет. «Поймешь ли, Борька, не знаю, – сказал Роберт Иосифович не без сомнения, – но прочти».

Борис Владимирович прочел, и в восторг привела его Песнь песней Соломона, непохожая на остальные религиозные сказки, местами известные по маманькиным рассказам, и про то, кто кого от кого родил. Не стихи это были, к которым исподволь потянулся и впоследствии нечаянно пристрастился Борис Владимирович, а впрямь песнь. Гимн любви, о любви. Несколько дней ходил, будто в тумане, повторял, как заведенный: «Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежд твоих подобно благоуханию Ливана!»

Частные события происходили на фоне суматошных ведомственных, общественных и военных. В системе закрутились непонятные передвижки, наркомат расчленился, затем, едва грянула война, случилось новое объединение. «Туда-сюда-обратно, – тихо ругался Роберт Иосифович, – заеб… эти комиссарские фрикции!» Суперсекретная лаборатория тем не менее стояла на месте, ученый по-прежнему ездил в командировки на север страны, где в засекреченных лагерных зонах продолжал исследование кое-каких экономических показателей, связанных с антропологией. Сопровождая хозяина, Борис Владимирович безмерно рад был, что передвигались по тылу, за тысячи километров от передовой… Превыше всего инстинкт самосохранения.

По завершении войны Роберт Иосифович отправил адъютанта учиться в Ленинград. На прощание сказал: «Иди, Борька, в жизнь. Будь, как я». А сам исчез вместе с лабораторией. Сколько бы потом, годы и годы спустя, Борис Владимирович ни пытался раскопать – в распыл пустили? в лагере? за границей? – ничего не смог найти. Органы госбезопасности всегда отлично заметали следы независимо от того, куда отправлялся исполнитель – на неведомое местожительство или в мир иной.

В квартире Роберта Иосифовича жили незнакомые люди, получившие на нее ордер. «Нет, не знаем. Библиотека? Не было здесь никакой библиотеки». Сосед тоже не прояснил ситуацию. Оглянулся боязливо: «Он же не маленький пост занимал сам знаешь где… ой, что я в прошедшем-то времени говорю! Живет где-то Роберт Иосифович, обязательно живет, такие люди на дороге не валяются…»

Время словно напрочь откусило основательный ломоть биографии Бориса Владимировича. Он слегка растерялся, как язычник, не взявший с собою идола на охоту, – вернулся домой, а божка-то и нету. Ни в одной газете не нашел некролога об ученом колоссальных заслуг и знаний, о человеке кристальной честности, верности партии и народу, и немногочисленные знакомые, помалкивая, отводили глаза… Но все пошло точно по маслу. Борис Владимирович вплотную занялся своими делами и преуспел, и не раз являлась мысль, что пламенный след Роберта Иосифовича пометил его ареалы высоким покровительством. Постигая возню карьерного закулисья, Борис Владимирович не лез активно в травли, но и не отсиживался в стороне. Совершенствуя в себе предвидение, развил в себе глубокий нюх на опасности. Когда доводилось благополучно выскользнуть из неудачной игры, будто чувствовал на плече одобрительную руку хозяина: молодцом, братец мой Борька…