у всех других работников тракторного завода. Можно только предполагать, какие махинации великого комбинатора описаны на страницах этого дела. В итоге Шор получил 5 лет лагерей за экономические преступления. В Челябинске ходила очередная байка про Остапа Шора. Когда в 1937 году директора завода и приятеля Остапа Василия Ильичева арестовывали как «врага народа» прямо на заводе, Остап Шор встал на его защиту, и началась потасовка с сотрудниками НКВД. В результате арестовали и его самого. Весь город считал, что он сумел сбежать, пока его вели в «воронок». Это очередной фейк. Первый директор ЧТЗ Василий Ильичев действительно был репрессирован, но не в 1937-м, а в 1938 году, и не в Челябинске, а в Москве. А наш герой был в это время в лагере. Начало Великой Отечественной войны он встретил за колючей проволокой. Фактов его лагерной жизни и освобождения мы не знаем. Поговаривали, что он попросился добровольцем на фронт и сбежал по дороге. Во время войны по возрасту он подлежал бы призыву. Но по состоянию здоровья Шор был не годен для службы. У него был рак кожи. Болезнь приостановилась по непонятным причинам. Про дальнейшую жизнь Остапа Шора рассказала Наталья Камышникова-Первухина: «В октябре 41-го года, слышала я от мамы, он умудрился получить направление в Среднюю Азию для сопровождения эвакуированного Московского зоопарка. В Ташкенте и он, и его семья числились в составе сотрудников зоопарка, и на столе время от времени появлялся то сактированный як, то покусанный злым тигром кабан, то измученная малярией лама»[9]. Согласно ее воспоминаниям, сразу после окончания войны Остап освоил искусство шелкографии, основал артель и стал делать иконы для Троице-Сергиева монастыря в Загорске, что гарантировало ему хороший доход. Этот вид заработка неожиданно отрезали, когда патриарху Алексию I доложили, что иконописец – еврей с репутацией авантюриста. Вернемся к интереснейшим воспоминаниям Натальи Камышниковой-Первухиной: «Кажется, он прожил много жизней, осуществляя варианты судьбы разных персонажей Ильфа и Петрова. В конце сороковых – начале пятидесятых он “подпольный миллионер“. В нашей семье существуют понятия “остаповы деньги”, “остаповы инструменты”, “остаповы материалы”. Одно время он бывал у нас очень часто. Я помню, как они сидели с моим отцом на тахте и тихо обсуждали предполагаемые планы “хозяина”. Доносилось только “сидел”, “сидит”, “посадили”, “посадят”, и, покачивая головой и иронически усмехаясь, они повторяли: “бедный доверчивый старик”. Имени не называли, но я прекрасно понимала, что речь идет о Сталине и что выражение “Кобины дети” относится к начальству и вообще ко всем новым людям в отличие от старого, частного человека, того, кому можно доверять. Причем разделение мира на домашний и официальный не смущало и не вызывало вопросов. В официальном, школьном мире ирония была невообразима, дома у нас она была непременной особенностью любого разговора. Остап, плачущим голосом тянущий “опять обманули доверие старого партийца”, был реальнее и убедительнее портрета в школьном коридоре. Остап был нашим “богатым родственником”. Только у него можно было одолжить крупную сумму для найма летней дачи или просто чтобы дотянуть до получки. В те годы денег у него, казалось, было много»[9]. Все родственники и друзья знали, что в трудную минуту на Шора всегда можно положиться: стоит только позвать его на помощь – он всегда придет и сделает все, что нужно. Если не будет способа помочь, то даст денег и отправит в другой город по адресу, где можно остановиться. Еще одно интересное воспоминание той же Камышниковой-Первухиной: «Остап никогда не говорил серьезно или весело. Это всегда было саркастическое остроумие, надсадное ерничание, утомительное, но завораживающее. С вызовом и какой-то злобой подчеркивал свои полууголовные связи и интересы. Утверждал, что ничего не делает “за спасибо”, что в карты играет только ради выигрыша, что не верит ни в Бога, ни в черта, а того пуще в какое бы то ни было бескорыстное доброе побуждение. Его циничная манера говорить о людях, французские цитаты вперемежку с довольно сальными каламбурами, явное ко всем презрение от него отталкивало, и все же были в нем следы когда-то могучего очарования. И, несмотря на его манеру общения, он вызывал к себе полное доверие»[9]. Вместе с сестрой Эльзой Остап Шор переехал из Ташкента в Москву и 15 лет проработал проводником поезда Москва – Ташкент. Рассказывают, что место проводника покупалось за огромные деньги, потому что эта работа приносила большой доход из-за перевозок московского дефицита в Узбекистан, а оттуда дынь, винограда и т. д. На заре жизни с Остапом приключились любовь и второй брак с женщиной по имени Тамара, невероятно похожей на мадам Грицацуеву. Она обращалась к Остапу: мой ангел, мой пупсик. Этот брак продлился 10 лет. Она стала хорошо зарабатывать в арбатском меховом ателье и разъехалась с мужем, обменяв комнату Остапа на отдельную квартиру для себя, а он стал проживать в комнате коммунальной квартиры в одном из новых микрорайонов. В своем одиночестве был виновен сам Остап. Характер его стал невыносим: вспыльчивый, подозрительный ко всем. Прекратил общение с единственным сыном, тихим пьяницей, и внуком, молодым художником, подозревая их в корыстном ожидании наследства. На пенсию Остап Шор вышел по инвалидности, поскольку почти полностью потерял зрение. Лицо его было обезображено из-за рака кожи и многократных облучений. Внешне Остап был похож на карикатурного дядюшку Сэма. Он упивался своим одиночеством, гнал всех от себя, возненавидел весь белый свет. Любимая сестра Эльза Рапопорт рассказала о неизвестном Остапе: «Что вы знаете?! Вы понятия не имеете, что он делал для людей, скольким спасал жизнь! Когда я вернулась после блокады совершенно сумасшедшая, стащив на кладбище всех родных, это он меня вы2ходил»[9]. По словам друга и ученика Остапа Шора, Виктора Иоэльса, этот бывший лагерник годами помогал семьям заключенных, спасал от беды часто малознакомых людей. Остап Шор умер в одиночестве в 1978 году вскоре после выхода в свет книги воспоминаний Валентина Катаева «Алмазный мой венец». Всех его накоплений едва хватило на похороны. Из воспоминаний Натальи Камышниковой-Первухиной: «Последний свидетель его дней – старушка-соседка, причитавшая по дороге в крематорий: “Хороший какой человек был Остап Васильевич. И простой такой. Принесут ему – поест. А не принесут – так и не жалуется. Накануне, как ему помирать, уж кушать совсем не мог, так говорит мне: “Дайте мне, Анна Романовна, сухарик”. Всегда по имени-отчеству называл. “У меня колбаса есть копченая, вы себе возьмите”. Я уж взяла, ему-то вроде ни к чему. Такой простой. Жалко-то как! Еще бы пожил. Чего же не пожить? Пенсия у него хорошая”. Мы молча вежливо кивали»[9]. Вся его беда была в том, что он не умел любить, хотя были