Татьяна, приподнявшись на цыпочки, с любопытством наблюдала.

— Поглядите, поглядите, Иван Несторович! — шептала она.

— Ничего хорошего не вижу, — буркнул он. — К чему было напрочь удалять остатки ее собственного носа, хотя можно было воспользоваться уцелевшими частями хряща?

Кое-кто из студентов с недоумением глянул на него, самый бойкий осмелился даже указать на перепачканный халат, но Иноземцев не удостоил наглеца ответом.

— Кожа щеки имеет менее напряженную клетчатку, богата жиром и более подвижна, чем кожа лба, а потому более пригодна для пересадки, это еще индусы установили. Шрам можно подтянуть к скулам, его и видно не так будет. Что сказать, — ворчал Иноземцев себе под нос, но вполне слышно для окружающих, — индусы в вопросах пластических операций ушли далеко вперед. Эти попытки изобрести что-то новое, увы, тщетны. Помилуйте, как же можно столь бесцеремонно воровать кожу с лица, калечить лоб или щеки, чтобы починить нос? Шило на мыло получается. Лучше бы занялись разработкой новых технологий ледников, чтобы использовать для вживления кожу тех, кому она больше не пригодится.

— Иван Несторович, — Таня от ужаса даже прикрыла рот ладонью, — это ведь кощунство!

— Кожа с черепа будет вечно нуждаться в бритве, — не унимался он. — Останется ли довольна эта некогда миловидная барышня, когда проснется после хлороформа и увидит, что на лбу у нее зияет рубец, части волос нет, зато изрядное их количество красуется на кончике носа?

Пара студентов прыснула, что заставило операторов[3] оторвать головы от стола и отыскать в толпе возмутителя спокойствия. Сам Троянов, как оказалось, обладал прекрасным слухом.

— Ваша критика, доктор, вполне уместна, — спокойно ответствовал он, и Иноземцев тут же покраснел от смущения. — Пока коллега орудует лигатурой, попробую объяснить, почему для госпожи Вишняковой был выбран этот способ, а не какой-либо иной. Для начала о ледниках. Увы, пока нет технологий, позволяющих осуществить мгновенную заморозку кожных покровов. Сохранение органической жизни в отпоротом лоскуте возможно при двух условиях: мгновенность заморозки и вакуум, иначе полное отсутствие воздуха. Потому-то самым распространенным видом трансплантации пока остается пересадка лоскута на ножке. Чем кожа щеки проигрывает коже со лба? Именно эластичностью. На щеке кожа тонка и подвижна, а ведь нам необходимо сконструировать перегородку, не так ли? Здесь может оказаться полезна и надкостная плева, чего нет в районе щек.

— Вместо надкостницы я бы использовал серебряную проволоку. — Иноземцев выступил из толпы и сделал шаг к столу. — Однако надобно работать над ледниками и возможностями консервирования лоскутов кожи. Равно как и над средствами, ускоряющими регенерацию. Иначе мы никогда не уйдем дальше пластики на ножке. А это, согласитесь, коллеги, негуманно и не слишком эстетично.

— Согласен, Иван Несторович. Когда вы откроете удобный способ хранения частей тела и откроете средство, ускоряющее регенерацию, я первым пожму вам руку и поблагодарю за новшество и принесенную пользу человечеству.

Троянов стоял и улыбался нахмуренному, погрязшему в размышлениях Иноземцеву. В операционной воцарилась странная тишина — спустя мгновение все глядели только на него. Но Иван Несторович не сразу это заметил, а когда огляделся и осознал, что натворил, каким тоном позволил себе говорить с заведующим врачом, открыто раскритиковав его при студентах, побледнел и хотел развернуться, уйти, но сдержался. Хотел извиниться, объяснить, что вовсе не желал быть грубым, что его интересовал лишь сам процесс операции, а вовсе не желание выставиться этаким умником. Но вместо слов извинений он ограничился коротким: «Я подумаю над этим». Студенты шарахнулись в стороны, когда он двинулся к дверям. Пораженная Таня не посмела пойти следом, хотя понимала, что с ординатором сегодня не все в порядке, какой-то он чересчур деятельный, болезненно возбужденный, точно принял каких-то пилюль.

Расстроенный Иноземцев до самого вечера промаялся, будто сам не свой. Разумеется, после этой невообразимой выходки в операционной из больницы его попросят…

Пробрался в лабораторию, уже давно принадлежащую не ему одному, уселся на подоконник, вздохнул, сунул руки в карманы. Пальцы наткнулись на нечто — ах, сложенная тряпица и соскобленная со стены плесень! Тотчас просияв, как ребенок, и позабыв о горе, Иноземцев взялся за микроскоп, давно без него пылящийся в углу.

После произведенной операции во флигеле сразу стало тихо. Студенты ушли, ушел и заведующий, оставив отделение на попечение штатных докторов, Лукьянова и двух сестер милосердия. В лабораторию порой заглядывали, но, увидев занятого у прибора Иноземцева, тихо покидали ее. Раз заглянул старший ординатор — попросить Ивана Несторовича остаться сегодня на ночь вместо него. Тот кивнул, внутренне обрадовавшись, что не придется плестись домой на Введенку.

Являлась и Таня, звала на ужин в буфетную. Но Иноземцев и головы не поднял, пробубнив: «Занят я, занят!»

И не сразу заметил, как наступила ночь.

Вдруг тишину больничного двора прорезал жалобный стон, крики и девчачий визг. Потом затопали и захлопали уже в коридоре. Дверь распахнулась, влетела Таня.

— Ой, Иван Несторович, там такой случай. Вы из хирургов один остались на всю больницу. Его сюда несут.

— Какой случай?

— Укушенный, Иван Несторович… да нет, просто растерзанный, — задыхалась Таня. — Его в справочной конторе не принимали. Дежурный доктор говорит, без толку — от такого не выживают. Некое чудище весь бок оттяпало. А потом еще и чуть с носилок не уронили, пока через двор несли. Я так напугалась!

Иноземцеву показалось, что он ослышался. Укушенный? Уже второй месяц эти укушенные, повешенные, полусъеденные всюду мерещатся.

— С ним был кто?

— Никого не было. Извозчик привез, говорит, какой-то паренек обнаружил на обочине, помог в дрожки перенести, денег на дорогу дал и ушел.

— Пойдемте, поглядим, — поднялся Иноземцев, стараясь не выдать дрожи в руках и голосе.

Тем временем в операционную внесли не то мещанина, не то чернорабочего. Изодранная домотканая чуйка, коленкоровая рубаха свисали клочьями, будто огромная, чуть не львиная лапа прошлась не раз, оставив ровные борозды от когтей. Но самое страшное — оголенный кусок мяса и свисавшие с правого бока петли кишок. Несчастный стонал, хрипел, вскрикивал, рана пульсировала кровью.

Иноземцев встал точно вкопанный. Перед глазами возникли картинки из прошлого, в ушах вдруг совершенно отчетливо зазвенел тот неповторимый дьявольский хохот, что издавал пятнистый круглоухий зверь. Чмокающая, лязгающая пасть сомкнулась и разомкнулась у лица ординатора, мохнатые лапы уперлись в грудь.

— Что скажете, Иван Несторович? — вывел из туманного кошмара голос фельдшера — тот всем телом налегал на плечи больного, метавшегося на операционном столе, как на жертвеннике. Таня удерживала лодыжки. Оба с ожиданием глядели на Иноземцева. — Пациент в возрасте, может долго и не протянуть.