Подними глаза, осел Бартоло… Тогда ты увидишь, золотое солнце или серебряное [argenteus]. Не зря один из сверкающих камней, гелиотроп [heliotrope], получил свое имя от солнца. Мы говорим о факелах и кострах «ослепительно белые» [candens], и если кто-то охвачен гневом или негодованием, он «накаляется добела» и словно воспламеняется [excandescens]; пламя, не имея ничего влажного и земляного, ослепительно-белое [candidus] и подобно солнцу.

Что же дальше, какой цвет он ставит на следующее место?.. Мол, следующее место занимает сапфировый, который он по-варварски называет лазурным [azurus], будто разговаривает с женщинами, а не с мужчинами. По его словам, этим цветом обозначается воздух. Не кажется ли тебе, что этот список повторяет порядок элементов? Разумеется. Но не знаю, почему он пропустил луну… Но если уж первым ты сделал солнце, то второй надо было поставить луну, ведь она выше воздуха и имеет более выраженный цвет, и если солнце ты назвал золотым, то луну надо было назвать серебряной и поставить следующей после солнца, ведь серебро стоит на втором месте после золота… Если бы ты захотел поставить за братом Фебом сестру Фебу, чего ясно требует порядок вещей, то за золотом должно было бы следовать серебро, имеющее белоснежный цвет, тем более что ты сам ставишь этот цвет на первое или второе, уж не знаю, место, потому что, надо полагать, он ближе всего к свету. Ты сам себе противоречишь и постоянно говоришь будто во сне. Итак, на второе место ты, любитель элементов, как я уже сказал, ставишь сапфировый. Ты не подумал взять примеры из металлов, драгоценных камней, трав и цветов: хотя они подходят для предмета гораздо больше, ты счел их слишком низкими и отверг, ведь ты сделан лишь из солнца и воздуха. Следуя за рядом элементов, ты два упоминаешь, а о двух других умалчиваешь, и некоторым образом обманываешь наши ожидания высокого и благоговейного шествия. Если первый цвет огненный, а второй воздушный, то третий будет водяным, а четвертый – земляным…

Перейдем к другим цветам. Чуть ниже он говорит, что белый – благороднейший цвет, а черный отвратителен, а из прочих те, что ближе всех к белому, – лучшие, и наоборот, худшие те, что приближаются к черноте. Даже не знаю, что опровергнуть первым. То ли, что он уже забыл о золотом цвете, как бы страшась моих упреков? или что белый он предпочел остальным? или что черному дал последнее место? или, что очень глупо, что о прочих цветах он сказал менее понятно, чем Аполлон?.. Кто же будет ценить цвет роз ниже, чем те цветы, что в народе называют белыми розами [rose bianche]? Кто предпочтет цвету рубина, изумруда, сапфира и топаза жемчуг, хрусталь… Или почему шелк красят пурпуром, а белую шерсть красным, если красный цвет не считается привлекательнее белого? Белизна проста и чиста, что не всегда делает ее самой лучшей…

Что же сказать о черном? В сравнении с белым он никогда не проигрывает, по каковой причине Аполлону посвящены и ворон, и лебедь… По моему мнению, эфиопы красивее индийцев именно тем, что они чернее. Впрочем, как я могу ссылаться на человеческих существ, которых этот эфирный дух ни во что не ставит? Но опустим другие примеры: выходит, Родитель и Творец мира ошибся, сделав центр глаза черным, а края не красными, жёлтыми или синими, а белыми… И что можно добавить к этому более подходящего и убедительного, чем тот факт, что глаз различает цвета (qui unus est colorum arbiter) не иным местом, как зрачком, а его сам Бог, создатель всего, сделал черным или близким к черному?.. А что, если создатель мира вообще не делал в своих творениях разницы по цветам, которую делаем мы, людишки?.. О благой и святый Иисусе, если Бартоло, ведя речь о человеческих одеждах и покровах, не подумал о камнях и травах, цветах и многом другом, то мог он хотя бы вспомнить о, так сказать, одеждах птиц: петуха, павлина, дятла, сороки, фазана и прочих премногих… Давайте теперь послушаем торжественную клятву, несогласную ни с божественным, ни с человеческим порядком вещей: установим закон для Тицинских девушек – ведь наступает весна – чтобы они не дерзали плести гирлянды по своему собственному суждению и желанию, но только так, как предписывает Бартоло… Теперь достаточно и того, что мы сказали: всякий, кто вводит закон о цветах, – распоследний глупец. (XVII)

Кажется, что здесь больше, чем в любой гуманистической критике живописи, воплощается освободительная функция гуманизма. На еще более простом уровне, в слегка филистерской критике схоластической логики, Dialecticarum disputationes, Валла также продвигает теорию чувственного восприятия, которая – в силу своего логического примитивизма – могла бы стать яркой спутницей живописи Кватроченто[246].

Все же Валла оставил в одной ключевой области одно совершенно зрелое высказывание, которое могло бы – если бы только кто-нибудь его подхватил – заполнить один из самых очевидных пробелов в художественной критике XV века. Этим пробелом было отсутствие какой-либо достаточно развитой модели, по которой можно было бы описать сложные взаимоотношения художников Кватроченто взамен старой тречентистской схемы «пророк – спаситель – апостолы». Новая, менее жесткая и менее однолинейная, схема была необходима для ситуации, сложившейся, скажем, во Флоренции в первой половине века; в ее отсутствие гуманисты XV века либо прибегали к нежизнеспособной преемственности по модели Треченто, либо к равнодушным прямым ссылкам на Плиния, либо совсем уклонялись от конструктивных замечаний. Мы все еще испытываем затруднения от отсутствия описания ситуации Кватроченто, современного эпохе. Валла предложил свою модель в ходе обсуждения роли возрожденного латинского языка. В предисловии к его Elegantiae содержится известное упоминание об облагораживании живописи и скульптуры и их родстве, в некотором смысле, со свободными искусствами[247]:

Ведь уже много веков никто не говорит по-латыни, даже не может понять написанного на ней, и ни изучающие философию не читали и не знают философов, ни стряпчие – ораторов, ни судьи – юристов, ни прочие читатели – книг древних авторов, как будто бы если уже не существует Римской империи, то и не должно ни говорить, ни мыслить по-латыни, а что до самого сверкающего блеска латинской образованности, то можно позволить ему превратиться в пыль и ржавчину. И при этом существует множество различных объяснений ученых мужей, растолковывающих, почему так случилось. Я не могу ни принять, ни отвергнуть ни одного из них, не осмеливаюсь вообще