И в этот момент Алену вдруг первый раз накрыло. Что получается? Она отсюда завтра выйдет – и не вернется? И никогда не увидит этой своей однушки в Марьине, которую когда-то они с Зюзиным выбирали – а потом любовно обставляли и с трудом, скрипя, выплачивали и продолжали платить ипотеку? Она покинет навсегда эту их комфортабельную тюрьму с видом на трансформаторную будку и детскую площадку?

И некогда любимого Женика (Зюзина, значит) она тоже никогда не увидит? Он завтра приедет с работы домой – а ее нет, и он даже ничего знать про нее не будет? Не будет, ни в коем случае не будет – таково обязательное условие Андрея, и она собиралась его неукоснительно исполнять. Завертелись глупые мысли: рубашки зюзинские висят неглаженые. И в холодильнике мышь повесилась. Может, ему еды наготовить? Хотя бы на первое время? Он ведь такой непрактичный!

Нет, хватит! Ничто не должно указывать на то, что она сбежала. Что готовилась к побегу. Надо, чтобы просто – вышла и исчезла. Мало ли в столице бесследно пропадает людей! Она сбросит с себя прежнюю жизнь, как гусеница – кокон, и вылетит в жизнь новую великолепной бабочкой! Начнет все с абсолютного нуля – в совершенно новой стране, с новым именем и биографией. И все будет так, как сулит и планирует Андрей.

Да, она собиралась его слушаться – но не в мелких деталях. Точнее, внутренний голос подсказывал ей подстраховаться. Поэтому, как только Алена узнала, на чье имя будет ее новый документ, позвонила брату в Черногрязск. Брат ее служил в местной полиции.

Когда-то она ведь и от него сбежала из Черногрязска. Потому что не хотела повторения его судьбы – тянуть лямку, потихоньку зверея от местных пьянчуг, цыган, наркоманов. Потому что хотела доказать всем, в том числе ему, брательнику, что она, в отличие от него, способна на гораздо большее. Мать, пока жива была, обхаживала-облизывала его, первенца. Долгожданного, вымоленного. А Алена – последыш, никем особо не предвиденная и не предусмотренная (как мама признавалась), – будет строить свою жизнь одна и сама.

К нынешним временам брат дослужился аж до майора, заместителя начальника отдела. Начальником, как он говорил, мазы стать у него нет – взыскания имелись, да и пенсия вскорости маячила. Алена нечасто звонила брату. На Новый год да в день рождения поздравляла. Ну, еще, может, пару раз в год стих находил. Тепла и любви между ними никогда не было. В детстве – ревность и зависть. А теперь – слава богу, что он далеко, что она уехала!

В столице было четыре часа дня – в Черногрязске одиннадцать ночи. Брательник на звонок ответил, но был весьма нетрезв. Да он всегда, если она вечером на него нападала, языком ворочал с трудом. Если только, конечно, не на службе был. Когда дежурил – тоже казалось, что он выпивши, но было не так заметно.

Румянцева наплела ему сорок бочек арестантов. Сказала, что Зюзин намеревается бизнес делать с одной особой – а ей, Алене, эта фря подозрительна. Не пробьет ли брательник ее по своим каналам? Может, за ней уголовщина какая числится? Настояла, чтоб тот записал, и продиктовала ему новые свои фамилию-имя-отчество, дату рождения и номер загранпаспорта.

А сама забронировала себе билет на самолет на то самое имя, Марины Корзухиной. Позже всех из Шереметьева вылетал рейс в Тель-Авив – в час тридцать ночи. И стоил билет недорого, всего восемь тысяч. Пусть Израиль – далеко не Юго-Восточная Азия, скорее, Европа, а службы безопасности там, говорят, очень хороши. Зато она знала: людей оттуда в Россию выдают со скрипом. Вон, Невзлина не отдали и Гусинского тоже. Пусть наши еще докажут, что она уголовное преступление совершила. Она под политическую эмигрантку может начать косить. К тому же из тамошнего аэропорта «Бен-Гурион», она специально посмотрела, прямые рейсы по всему миру летят. Хочешь, в Аргентину, а хочешь, на Филиппины.

И настроение ее вдруг резко переменилось. Снова захотелось того, о чем ей мечталось, – свободы, свободы, свободы! Показалось, что она заперта здесь, в этой стране, в этой квартире, как в одиночке, как в клетке – и завтра, ближе к ночи, наконец, выйдет на волю!

Вечером пришел с работы Зюзин и, наверное, понять не мог, отчего она вдруг сделалась весела, порывиста, нетерпелива. И одновременно чувствительна и плаксива. И почему неожиданно вдруг стала с ним столь мила, столь обходительна. А она не могла сказать ему: это оттого, что мы расстаемся с тобой навсегда, дурачок! Даже выпила вместе с ним пива и водочкой залакировала – ей и самой требовалось расслабиться, снять стресс. И даже прощальный секс случился, чего с мужем давненько не бывало.

Наутро он уехал на работу – а она понять не могла: неужели все? Неужели она и впрямь его больше не увидит? Как и комнату эту свою? Кухню? Холодильник в магнитиках?

Алена снова брату в Черногрязск позвонила – там дело к вечеру клонилось, но брательник наклюкаться еще не успел. Горячо уверял, что о ее просьбе помнит, но по тону его она определила: забыл. Еще раз продиктовала ему данные левого паспорта, попросила, кровь из носу, пробить его сегодня: «Очень, очень тебя прошу! Это очень важно!»

С Андреем они заранее проговорили все детали операции. Поэтому она знала, хотела знать – что он делает в данный момент и почему. Рекогносцировку местности Андрей провел самостоятельно, заранее. Сегодня настало время подготовительных работ. Он отправился на своем «Лексусе» в Суворино. Не доезжая поселка, загнал машину в лес. Поставил неподалеку от пожарных ворот. Пешком вернулся на трассу, маршруткой возвратился в Мытищи, а затем электричкой в столицу. И стал ждать сигнала от Алены.

А она собрала вещи. Андрей категорическое поставил условие: брать с собой самый минимум. Чтобы никто, включая Зюзина, не заподозрил, что она и вправду сбежала. Пару блузок, юбку и косметику она уложила в сумку небольшого формата – так, что на первый взгляд, да и на второй тоже, она казалась просто слегка увеличенной дамской. Потом поехала к условленному с губернатором времени на метро от «Марьино» до «Чеховской», и ее бросало то в жар, то в холод. И она малодушно думала: выбежать из вагона! Перескочить платформу, сесть в поезд, что идет в обратном направлении, броситься домой. Забиться с головой под одеяло. Никого не видеть, не слышать. А потом спрашивала себя: значит, никаких перемен? Значит, все останется по-старому? Пилить, точить, наращивать ногти, а по вечерам возвращаться в душном метро к душному Зюзину в Марьино? Так она стерпела и довезла себя до центра столицы.

Алена вышла на «Чеховской» и, пока брела по подземным переходам в другой конец площади к условленному месту, снова набрала телефон брата. Он ей так и не перезвонил, скотина, а теперь номер не отвечал. По тамошнему времени час ночи – налимонился, видать, и спит. Значит, никак подстраховаться с паспортом не удалось.

Алена взяла в межнациональной котлетной простую воду. Ничего другого не могла есть, не говоря уж – пить. Когда Ворсятов подрулил на своем «мерсе» по Большой Бронной к «Макдоналдсу», ей захотелось вскочить и убежать. И никогда больше его не видеть. Ни его, ни Андрея. Ей казалось, что губернатор моментально раскусит ее. Спросит: «Ты что это такая бледная?» Или: «Что это у тебя руки холодные? Ну-ка, колись!» А то и громко вскрикнет: «Я знаю, что ты задумала, гадина!»