Трудно проследить все ступени, по которым города один за другим достигали свободы. Большая их часть была расположена на землях короля и, подобно другим вассалам, их жители вносили обычные оброки и судились королевскими чиновниками. Среди городов особенно выделялся Лондон, и Хартия, данная ему Генрихом, служила образцом для других. Король предоставил гражданам право суда: каждый гражданин имел право требовать над собой суда своих сограждан в городском суде, заседания которого происходили каждую неделю. Тяжба совершалась при посредстве древнеанглийской присяги, с полным устранением введенного нормандцами судебного поединка.

Лондонская торговля была освобождена от пошлин и сборов по всей стране. Король, впрочем, назначал еще в Лондоне, как и в других городах, портового старшину или городского голову, и население еще не было объединено в одну общину или корпорацию. Граждане группировались по кварталам, управлявшимся эльдорменами, и по «гильдиям», добровольным союзам торговцев и ремесленников, обеспечивавшим их членам взаимную защиту. Как ни слабы были подобные связи, но они укреплялись сохранившимися в городах традициями прежней свободы. Лондонские граждане, например, собирались на сходку по призывному звону колокола храма святого Павла и свободно обсуждали свои дела под председательством эльдорменов. Здесь же они собирались и с оружием в руках, в минуту опасности для города, и вручали городское знамя своему предводителю, нормандскому барону Фиц-Уолтеру, чтобы он вел их на врага. Немногие города достигли такого значения, но в царствование Генриха одна Хартия за другой превращала горожан из людей, подчиненных своему барону, в держателей по обычному праву, купивших себе свободу определенными взносами, упорядочивших свои промыслы и подчиненных только своему собственному суду.

Развитие городов, расположенных не на королевских землях, а около аббатств и замков, шло гораздо медленнее и труднее. История Сент Эдмундсбери показывает, как постепенно совершался переход от чистого рабства к неполной свободе. Многие земли, бывшие во времена Исповедника под пашней, при нормандских правителях застроились домами. Постройка большой церкви аббатства привлекла туда ремесленников и каменщиков, поселившихся на землях аббата рядом с пахарями и жнецами. Смутная пора ускорила здесь, как и в других местах, развитие городов: рабы, бежавшие от суда или от господ, торговцы и евреи, естественно, искали убежища под могущественной защитой святого Эдмунда. Все эти поселенцы находились в безусловной зависимости от аббата. Каждый из них был обязан платить оброк в аббатскую казну, обрабатывать участок его земли, собирать хлеб, стричь овец в загонах аббата, ловить угрей в принадлежащих ему водах. В пределах владений аббата, очерченных четырьмя крестами, все земли и воды принадлежали ему. Крестьяне платили ему за выпас скота на общем выгоне. Если валяльщики отказывались отдавать ему свое сукно, то управляющий имел право не пускать их на реку и захватывать сукно везде, где найдет. С арендаторов аббатских ферм не взималось никаких пошлин, и потребителям приходилось ждать перед лавками, пока закупщики аббатства не выберут все, что им нужно, и не откроют рынок. Жаловаться было бесполезно, потому что все собрания происходили в присутствии должностных лиц, назначаемых аббатом, им же назначался и эльдормен, получавший из рук аббата рог, символ власти.

Подобно всем великим общественным переворотам, выход из такого рабства произошел незаметно, и самые возмутительные проявления гнета исчезли, по-видимому, сами собой. Некоторые, вроде обязательной ловли угрей, были заменены небольшим оброком, другие, вроде рабства валяльщиков, просто исчезли. Благодаря установившемуся обычаю, упущению, прямому забвению, здесь — легкой борьбе, там — подарку нуждающемуся аббату, город приобрел себе свободу. Но прогресс не всегда был бессознательным, и один случай в истории Сент-Эдмундсбери замечателен не только как признак развития права, но и как доказательство того влияния, которое должны были оказывать новые общественные взгляды на общий прогресс государства. Как бы ни были ограничены права горожан, все же они могли собираться вместе для решения общественных дел и отправления суда. Суд происходил в присутствии граждан, и подсудимый обвинялся или оправдывался после присяги его соседей. Но за пределами города преобладал нормандскии процесс, и сельские жители, подчиненные суду, должны были решать дела Судебным поединком. Казнь некоего фермера Кетеля, подчиненного такому феодальному суду, выявила резкий контраст между обеими системами. Кетель был, по-видимому, невиновен в преступлении, но исход поединка решил дело против него, и он был повешен перед городскими воротами. Укоры горожан пробудили в сельчанах сознание несправедливости. «Будь Кетель горожанином, — говорили они, — соседи заверили бы присягой его невиновность, и он был бы оправдан, ибо таково наше право». Даже монахи согласились допустить, чтобы их крестьяне пользовались одинаковыми с горожанами свободой и судебной процедурой. Городские вольности были распространены на сельские владения аббатства, и крестьяне «стали приходить в городскую таможню, записываться в книгу эльдормена и платить городской сбор».

С этим нравственным переворотом шло рука об руку и религиозное оживление, составлявшее характерную черту царствования Генриха I. Епископы Вильгельма были людьми благочестивыми, учеными, энергичными, но они не были англичанами, так как до царствования Генриха I англичане не допускались к занятию епископских кафедр. По языку, образу жизни и симпатиям высшее духовенство совершенно отличалось от низшего духовенства и народа, что не могло не парализовать политического влияния церкви. Ансельм стоял особняком в своем протесте против Вильгельма II, а когда он умер, то в царствование Генриха I высшее духовенство покорно молчало. Но в конце этого царствования и в течение всего следующего в Англии возникло первое из тех великих религиозных движений, которые ей пришлось пережить и потом — в эпохи проповедей нищенствующих орденов, лоллардизма Уиклифа, пуританского энтузиазма и миссионерской деятельности уэслеянцев. Всюду по городам и деревням люди собирались для молитвы, отшельники удалялись в пустыни, дворяне и крестьяне одинаково приветствовали суровых цистерцианцев — представителей реформированного ордена бенедиктинцев, расселявшихся среди болот и лесов севера. Дух набожности пробудил и монастыри от духовной спячки, проникая в дома дворян, вроде Вальтера де л’Еспека, или купцов, вроде Жильберта Бекета.

Лондон принимал большое участие в этом оживлении. Он гордился своей религиозностью, своими тринадцатью монастырями и более чем сотней приходских церквей. Движение изменило самый его вид. В середине города епископ Ричард достраивал кафедральный собор святого Павла, начатый епископом Маврикием; по реке поднимались барки с камнем из Кана для огромных арок, вызывавших удивление у народа, а улицы и переулки уравнивались для устройства знаменитого двора этого собора. Рагер, королевский менестрель, воздвиг приорство святого Варфоломея рядом со Смитфилдом; Алкуин построил монастырь святого Джилса у Криплгета, а на месте старой английской «Cnichtenagild» возникло при Алдгете приорство Святой Троицы.

Рассказ о последнем прекрасно рисует настроение горожан того времени. Его основатель, приор Норман, построил храм и монастырь и закупил для