– Как у тебя интересно, – рассматривает Юля квартиру. Ходит на цыпочках, словно боится кого-то разбудить. Трогает вещи, заглядывает на кухню. Любуется видом из окна.

А Грэг ходит за ней по пятам и робеет, как мальчик. Куда только смелость делась – боится прикоснуться.

Юля вздыхает и расстёгивает жакет. Он смотрит на её грудь – округлую, приятную. Она стала женственнее, привлекательнее, мягче. Нет больше резких девчоночьих линий. Есть немного незнакомые формы, что тянут магнитом, заставляя затаивать дыхание.

Шаг. Ещё шаг. Замереть, не дойдя до цели. Смотреть, как цель удаляется. Как покачиваются призывно бёдра. Как классически ступают ноги, будто просчитывая такты тягуче медленной музыки. Он слышит в ней Чайковского. Отголоски Брамса. Каприз Паганини. Так и хочется сказать: «Замри!», чтобы запомнить, запечатлеть, продлить очарование. Но Грэг не смеет.

– Я стала старше, – в глазах её – тревога и неуверенность.

– Ты прекрасна, Юла. В каждой поре женщины – своя особенная красота. Ты для меня не изменилась. Такая же живая и непосредственная. Я помню каждое твоё движение. Жесты. Улыбки. Хвостики во все стороны, как у Евы. Пальцы твои и ноготки овальные. Я помню, как ты дышишь. Как любишь напевать в душе. Как по-особенному жаришь омлет. Помню и никогда не забывал. Я жалею, что не умел ценить. Но, может, для того и пройдет путь, чтобы понять. Юла… я не отпущу тебя, так и знай. Не отдам никому.

– А никого и нет, Грэг, – прикасается она к кулону на груди. Привычно прокручивает обручальное кольцо на пальце.

– Я… возвращался за вами. Когда очухался, пришёл в себя. Мать твоя сказала, что ты замуж вышла. Уехала.

Юля удивлённо приподнимает брови. Смущённо качает головой.

– Она, наверное, солгала, чтобы… кто знает, зачем мамы делают это? Никуда не уезжала. И замуж не выходила.

Какая теперь разница? Зачем копаться в прошлом, когда настоящее – вот оно, стоит лишь руку протянуть.

– Юля…

– Что?

– Может, чаю попьём?

– Потом, Грэг, потом…

Пальцы её касаются щеки. А после мир взрывается. Летит по спирали в космос. В неизведанную галактику её голубых глаз. В бархатистость тёплой кожи. В сплетение пальцев, что смыкаются, как детали единого целого. И сложно оторваться. Кажется: убери руку – и они потеряются снова, как дети теряются в больших магазинах.

– Юлька моя… – вдох и выдох. Волосы её размётаны по плечам. Губы горят и манят. Жакет и кофту – с плеч. Не рывком, а медленно, осторожно, будто эта женщина – хрупкое стекло.

– Поцелуй меня, Грэг. Так, как можешь только ты, – просит она шёпотом и привстаёт на цыпочки, чтобы прильнуть, приклеиться, вплести пальцы в хвост. Стянуть резинку, растрепать пряди.

И больше не нужно ждать. Впиться голодным ртом. Выпить её жар и дыхание. Выбить стон, вызвать дрожь.

Ничего не забылось. Нет никакой неловкости. Они созданы друг для друга – и теперь он не просто думает так, а знает, уверен. Две детали, с идеальными впадинами и пазами, подогнанными шестерёнками. Одно движение – и механизм оживает, дышит, превращается в омут чувственности.

Он касается её груди – налитой, желанной. Проводит ладонями по соскам, что рвутся сквозь кружево бюстгальтера. Юля стягивает с него футболку. Удовлетворённо мурлычет, ощупывая мышцы.

– Мне так этого не хватало, – бормочет, задыхаясь, она.

Они раздеваются, отбрасывают одежду, как шелуху. Любуются друг другом. Не пропускают детали. Не могут насмотреться. Он – смуглый и сильный. Она – алебастрово-белая и нежная. Тонкие ручейки-венки растекаются по груди. Он – связка мускулов. Она – воплощение его мечты. Чуть округлый животик. Мягкая линия бедёр.

– Пойдём, – протягивает Грэг руку.

– Подожди, – мечется она вдруг торопливо, отыскивая в ворохе одежды телефон. – Ева. Я должна позвонить. Сказать…

И он не спешит. Смотрит на неё во все глаза. Как она движется. Руками её любуется, грацией. Только она, полностью обнажённая, может быть такой раскованной и естественной.

– Ева… я буду поздно. Мы тут с папой твоим…

Грэг слышит, как фыркает его дочь.

– Мам, ты как маленькая. Я поняла, поняла. Налаживаете контакт. Ну, я рада за вас. Не спешите. В кои веки я осталась дома сама. Свобода!

Грэг забирает телефон. Мягко, но настойчиво.

– Мы будем дома к ночи. Так что не очень увлекайся свободой.

– Ладно-ладно, – ворчит его дочь. – Уже и пошутить нельзя. Ты ж не знаешь, а я, между прочим, образец примерной малышки. Учусь хорошо – раз. Танцами занимаюсь – два. Три языка учу – три. И люблю вас, родители, – четыре. Не балуйтесь, хорошо? И не ругайтесь, ага?

Грэг ловит пристальный взгляд Юли.

– Я помню её маленькой. А теперь у меня почти взрослая дочь. Независимая и сильная личность.

– Очень на тебя похожа, – вздыхает Юля. – И не только внешне.

– Я столько пропустил всего.

– А я часто думаю, что виновата. Что ушла тогда. Смалодушничала. Не смогла помочь тебе и поддержать. Бросила.

– Не говори так, – качает Грэг головой. – Я сам себя терпеть не мог. Ты тогда сделала правильно.

– Лучше не думать об этом.

Он чувствует её боль. Хочется разгладить горькую складочку у рта. Провести пальцем по страдальчески сведённым бровям. Ничего. Он сможет объяснить ей, что она не виновата. Сможет силой своей любви высушить слёзы и горечь. Заставит забыть плохое.

– Юль… чаю или всё же потанцуем?

Он улыбается ей лениво и с намёком. Это тоже маленький штришок из прошлого. Однажды она сказала, что в постели тоже можно танцевать. Только этот танец тел – для двоих. Не на публику. Потому что слишком откровенный и вызывающе красивый. А тот, кто осмеливается следить за подобными танцами, рискует ослепнуть.

– Потанцуем, – смеётся она бархатно, рвёт низкими тонами душу, зажигает огонь внутри, от которого поднимается всё. И настроение, и плоть.

Он узнавал её заново. Он вспоминал забытое. И то, как нетерпеливо она закусывает губу. Как жадно притягивает к себе его бёдра, раскрываясь, приглашая войти, Её движения, вздохи, вскрики. Её распухшие от поцелуев губы. Голова её, что мечется по подушке, и трепет ресниц.

– Грэг! – вскрикивает она и сжимается, сокращается, пульсирует, впитывая волны оргазма. И можно больше не сдерживаться – плыть по её стихии, добавляя в танец страсти свои па, свои элементы, свой стон освобождения, в котором – и экстаз, и радость, и любовь, и начало новой жизни…

Альда

Хотелось чувствовать его губы – подвижные, горячие, живые.

Нельзя сказать, что Альда не знала поцелуев – знала. Но они отличались. Может, дело было в поспешной небрежности одних и какой-то ненатурально стерильности других. А может, дело было всё же в мужчинах, что никогда не спрашивали, нравятся ли ей поцелуи или прикосновения.