Поначалу госпожа Моравек, естественно, с опаской отнеслась к такой щедрости со стороны немца, тем более брата Германа Геринга. Беспокойство госпожи Моравек немного улеглось, когда председатель Хромадко заверил ее, что “герр Геринг” настроен против нацистов, что ему можно доверять и что он устроит все для ее семьи.

В первую очередь Альберт дозвонился до Яна в Югославии и сказал ему ни в коем случае не возвращаться в Прагу, а ехать в Бухарест, где его поджидает руководящая должность надзирающего за румынскими производствами “Шкоды”. Вместе с должностью ему полагалось более чем щедрое жалованье, которое понадобится, когда придется платить штраф за бухгалтерские нарушения. После того как Моравекам была устроена новая жизнь, Альберт занялся воссоединением самой семьи. Действуя тайным образом, обманывая местное гестапо, Альберт весь следующий год планировал их побег. К тому моменту он уже имел навык обеспечения людей проездными документами, иностранной валютой и поддельными паспортами.

“Неизвестный человек” посетил дом Моравеков и передал семье билеты и немецкие паспорта. После чего человек сказал госпоже Моравек, что “ей надлежит уехать в тот же вечер в десять часов ночным поездом, взяв с собой только детей и не больше двух чемоданов”.[159] Позже “темноволосый молодой человек” появился в купе Моравеков и сказал, что его послали убедиться, что они благополучно добрались до Румынии.[160] Утром второго дня путешествия, на территории Румынии, поезд остановился в городе под названием Брашов, в 166 километрах от Бухареста. На остановке, выкрикивая имена детей, их поджидал папа. “Переполненные радостью и ликованием, мы все одновременно хотели обнять его”, – рассказывает Моравек Перу де Вагнер.[161] Моравеки фигурируют в “списке тридцати четырех” под двадцатым номером.

Несмотря на то что Альберт спас их от гестапо, госпожа Моравек не изменила скептического отношения к нему, возникшего еще при первой встрече. Она не выносила его присутствия, старалась его избегать и при каждой встрече демонстрировала свою неприязнь. Когда на одном званом обеде Альберт провозгласил: “Я на самом деле не немец, я австриец”, – госпожа Моравек возмутилась этим до глубины души: “Как странно. Это, наверное, какое-то немецкое чудо, что вы, будучи немцем, на самом деле австриец, а я, рожденная боливианкой, теперь стала немкой”. Услышав это, Альберт не растерялся. Он сказал, что восхищается ее откровенностью – добродетелью, которой почти не встречает вокруг, потому что из-за брата люди его опасаются.[162] Она опешила, и с тех пор между этими единомышленниками развилось что-то вроде платонической любви. В доме Моравеков Альберт стал самым желанным и дорогим гостем.

Однажды Альберт заявился без приглашения на один из многочисленных ужинов, которые Моравеки давали в Бухаресте, причем в свое любимое время: когда доставали сигары, открывался бар и поднималась излюбленная Альбертом тема ненависти к нацистам. “Он знал, как вести интересные беседы, разговор всегда оживлялся с его участием, в его взглядах на войну не было вранья, он выражался искренне, хотя в устах немца все это, конечно, звучало грустно и мрачно. Он почти не сомневался, что Германия проиграет войну, и был очень обеспокоен, какими последствиями это обернется для родины и остальной Европы”, – пишет Моравек Перу де Вагнер.[163] На этих вечеринках предметом внимания становилось не только идеологическое размежевание между двумя братьями Герингами, но и то, что они были совершенно непохожи друг на друга. Альберт обычно отшучивался от соответствующих расспросов, говоря, что его настоящая мать была богемская цыганка.

Это веселье продолжалось и в лыжном домике Моравеков в южнокарпатском курортном городе Пояна. “По приезду он сразу же спрашивал бокал “Фернет-Бранки” и кофе… Он максимально наслаждался жизнью… был любезным, веселым, непоседливым гостем. Потом я слышала, что большинство дам были в него влюблены”, – вспоминает Моравек Перу де Вагнер. Еще Альберт считал себя не последним кулинаром и собирал в местных лесах грибы, чтобы приготовить что-то замысловатое и порадовать хозяев. Выйдя из-за стола, он шел развлекать детей – вел их кататься на санках при свете луны или устраивал лыжные вылазки. Как отмечает Моравек Перу де Вагнер, “Альберт и здесь был идеальным компаньоном, потому что любил детей, а играть в снегу было его излюбленным развлечением”.[164]

* * *

Несмотря на вынужденное изгнание Яна, движение сопротивления на “Шкоде” не прекращало работу, со временем сменив пассивные методы на прямое действие. До самого 1944 года завод Карела Собота в Брно счастливо избегал бомбардировок союзников. Завывал сигнал воздушной тревоги, самолеты пролетали над головой, каждый раз повторялась полная эвакуация, но ни одна бомба на завод так и не упала. “Все покидали здание, шли в лесок, стоявший поблизости от завода, и оставались там, пока не объявляли, что можно возвращаться”, – объясняет Жоржи.

Ложные тревоги стали на заводе в Брно таким обычным и предсказуемым событием, что немецкое командование обратило на них внимание. “Тогда стало интересно, потому что немцы – они думают: хорошо, американцы не бомбят завод, а мы очень умные, поэтому построим-ка командный центр прямо на заводе”, – комментирует Жоржи, сдвигаясь на край стула, все активней вовлекаясь в историю. Для размещения своего командного пункта немцы сразу же начали строительство бетонного бункера, неприступной цитадели – то есть почти неприступной.

Участники Сопротивления, бывшие протеже Яна Моравека, обнаружили у бункера ахиллесову пяту. Они заметили, что вход не укреплен и что боковой удар может смести весь комплекс. По сети чешского Сопротивления эта информация была передана союзникам, и, само собой, через пару месяцев 15-я воздушная армия США показалась в небе над Брно. Хотя неясно, прилетела ли 15-я армия в район Брно именно по этой наводке или у них была задача просто отбомбиться по “внеплановым целям”, которые попадутся под руку, бункер был разрушен, как и сам завод с прилегающей территорией. Одним из пострадавших от этого внепланового налета стал Карел Собота. После всех ложных тревог Карел и другие его коллеги решили проигнорировать сирену и остаться внутри завода и оказались погребенными под обломками. Карел не успел опомниться, как оказался на больничной койке с двумя сломанными ребрами.

Немцы негодовали – они не сомневались, что бомбардировка не была случайностью. По их мнению, столь точный удар мог быть только результатом получения информации, поступившей от кого-то, хорошо знакомого с планом завода. Не имея оснований выделить кого-то конкретно, гестапо устроило на заводе массовую проверку со всем причитающимся – криком офицеров и топотом сапог. Немцы приставили холодный металл своих люгеров к вискам оказавшихся ближе всего работников и ждали, пока кто-то выступит с повинной. “Па! Па! Па! Они их убили”, – говорит Жоржи дрожащим голосом. Оставив людей истекать кровью, повалившись на свои рабочие места, под сдавленные крики окружающих, гестапо перешло к следующей группе, по-прежнему пытаясь вынудить информаторов сдаться. “Я не знаю, сколько человек убило гестапо, – продолжает Жоржи. – А [отец] сказал мне: “Мне повезло, что я был в больнице. Потому что, может, окажись я там…””