Итак, он молился, чтобы день его ухода выдался солнечным и чтобы во влажной тени рощ резвились птицы, – впрочем, птицам, известное дело, некогда резвиться: ведь им постоянно приходится заботиться о том, как выжить; но Нагуса надеялся, что ему вполне достанет воображения, чтобы в мгновение смерти представить себе целую стаю синих мухоловок, гоняющихся друг за дружкой в бамбуковых зарослях с привычно протяжными, печальными криками, – и эти крики стали бы прекрасным аккомпанементом, сопровождающим агонию последнего управителя Службы садов и заводей…

Носильщики замедлили шаг.

– Сдается мне, вы уже на месте, – проговорила престарелая дама, указывая на пятиярусную пагоду, возвышавшуюся над развалинами Сайдзи.

Отодвинув боковую шторку, она слегка постучала веером по плечу одного из носильщиков. Тот присел на корточки, семеро других носильщиков сделали то же самое – паланкин опустился на землю.

Управитель с помощником вошли в кёдзо[77], потревожив огромных ворон, которые с диким карканьем упорхнули в сторону купы камфорных деревьев.

До того как этому небольшому строению пришлось пережить несколько пожаров, его украшали ширмы, на которых были изображены плавные холмы, усаженные деревьями с округлыми кронами, под ярким солнцем. Однако потом ширмы повредило огнем и, хуже того, водой, которой тушили пламя, так что их пришлось убрать подальше и спрятать в самом темном углу здания. Там, то ли под действием каких-то внутренних процессов, то ли благодаря непостижимому чуду, их краски самопроизвольно потускнели, потемнели, создав своего рода картину коричневатых сумерек, которые под натиском плесени в конце концов заволокли все полотна.

Остальная часть дома выглядела не лучше: прохудившаяся кровля, не защищавшая от дождя, тростниковые шторы, тронутые широкими пятнами плесени.

Посреди этих развалин стояла Миюки, недвижная, прямая как тростинка.

Ее прямая осанка и жердь, лежавшая у нее на плечах ровно-ровно, производили странное впечатление: казалось, будто молодая женщина распята на кресте. С другой стороны, она походила на зимнее дерево – худосочное дерево, тянущееся ветвями к бледному солнцу. Или на морскую птицу, которая сушит мокрые крылья после ночной охоты на рыбу.

Миюки первая склонилась в глубоком поклоне – и еще долго оставалась в таком положении.

Увидев Нагусу, она сразу признала в нем мужчину с Ёдогавы – того самого старика, который сказал ей, что от нее исходит необычный запах; то было просто замечание, а никакой не выговор – просто наблюдение, да и заплатил он ей куда больше, чем обычно платил другим юдзё; он даже заинтересовался ею, притом настолько, что попросил ее вырвать один ноготь и подарить ему на память.

Миюки стояла, согнувшись настолько низко, насколько позволяла ей ноша, и почти уткнувшись носом себе в живот, – и тут ей почудилось, что от нее, откуда-то снизу, и впрямь исходит чудной запах. Теплый, фруктовый, с легкой кислинкой, чем-то похожий на вяжущий аромат мякоти хурмы.

Пока она стояла вот так, не смея выпрямиться, к исходному запаху мало-помалу примешались другие, напоминающие уже благоухание хурмового дерева. Миюки с удовольствием взялась было угадывать эти ароматы, вспоминая, где и при каких обстоятельствах они могли пристать к ней, подобно головкам репейника, вот только уж больно скоро они смешивались.

Она попробовала вспомнить, чем пахло от Кацуро, когда он возвращался из Хэйан-кё. Это воспоминание все крутилось и крутилось в ее голове, но оно, как и все другие, связанные с мужем, с недавних пор стали для нее чем-то расплывчатым и неясным, и ей было трудно их уловить.

На самом деле от Кацуро, по возвращении, пахло сырым мхом, саке, исподним, насквозь пропитанным потом и мочой, сосновой живицей, соломой, соей и чем-то еще, что трудно было связать с каким-либо веществом, но что пахло сильно, грубо, низменно.

Через несколько дней этот невнятный дух исчезал, и Кацуро снова пах самим собой – то есть рекой, теплым рисом, цветами, лесом, рыболовными снастями и глиной.

– Ты кто? – спросил Кусакабэ.

– Амакуса Миюки, из деревни Симаэ. Моим мужем был Кацуро, рыбак Кацуро, самый искусный ловец карпов в провинции Исэ. Теперь я вместо него. Только сама я никогда не ловила карпов – просто выбрала самых подходящих из тех, что он поймал до того, как помер, обиходила их, запустила в верши, – она указала кивком поочередно на правую и левую бадьи, – а после долго добиралась через леса и горы под холодными дождями до императорского города, чтобы передать этих карпов управителю Службы садов и заводей. Зовут его Нагуса – Нагуса-сан.

– Нагуса-сенсей, – поправил Кусакабэ.

– Нагуса-сенсей, – с низким поклоном повторила Миюки. – Я уже была в Службе, которой он управляет, но его там не оказалось. И мне велели пока расположиться здесь. А Нагуса-сенсей, сказали, нас здесь найдет – меня вместе с карпами.

Нагуса, стоявший чуть поодаль, не узнал в ней жрицу любви с Ёдогавы, которую он брал себе для утешения в лодке. Сказать по правде, в ту ночь его смутил целый сонм ароматов, исходивших от нее, и он не успел разглядеть ее черты. Впрочем, эти юдзё все на одно лицо, а оно у них белое как мел; и взгляд у всех один и тот же – мягкий, точно черный шелк, и бездонный; и носы одни и те же – узкие, с заостренными ноздрями; а их одинаковые губы, и это важнее всего, – чересчур красные, сухие и теплые, тогда как Нагусе нравились розовые, влажные и прохладные.

«Я, конечно, могу подобрать вам мокрогубую юдзё, – сказала ему как-то хозяйка Приюта Двух Водяных Лун. – Служанок с такими губами у меня хоть пруд пруди, Нагуса-сенсей. Только прошу принять во внимание – губы у них мокрые потому, что они слюнявые. Боюсь, как бы вы не побрезговали».

Нагуса ничего не ответил – только вскинул руку и сделал вид, что следит глазами за порхающей вокруг ночной бабочкой, собираясь ее прихлопнуть. Нечуткость иных торговцев живым товаром всегда удручала его.

– Ты Амакуса Миюки, не так ли? А я… – тут же прибавил он, не дожидаясь ответа, который подразумевался сам собой (какая еще молоденькая женщина, да еще хорошо сложенная, стояла бы вот так, по струнке, в этом заброшенном месте с тяжелым грузом на плечах?), – а я Нагуса Ватанабэ, старший чиновник высшего ранга, управитель бывшей Службы садов и заводей, что ныне находится в подчинении у Службы императорского стола.

– Императорского стола? – пробормотала Миюки и отпрянула так резко, что на плечах у нее даже верши подскочили; выплеснувшаяся из них вода, впрочем, немного, пролилась мелким дождем на половицы. – О, но я прошла столь долгий путь вовсе не для того, чтобы доставить рыбу к императорскому столу! Карпы, которых поймал дорогой моему сердцу Кацуро, что стоило ему жизни, предназначены для храмовых заводей, для божеств, а не для стряпунов, чтобы они разделали их и подали к столу Его величества.