Последний раз она испытала оргазм под утро, когда уже забрезжил рассвет. Циновка под ней была в вагинальной смазке. А ее сладострастный стон утонул в громогласных криках торговцев, заполонявших только-только открывшийся Западный рынок.

В час Змеи[83] за Миюки пришел Кусакабэ, чтобы проводить ее к священной заводи, расположенной в западной части города.

В самое последнее мгновение Нагуса дал знать, что не пойдет с ними: император призвал его во дворец, чтобы испросить у него совета по поводу сложного выбора, который ему предстояло сделать. Но он договорился при Дворе, чтобы в распоряжение его помощника и поставщицы карпов передали запряженную быком коляску на двух огромных колесах, покрытых черным лаком, в сопровождении восьмерых стражников. Верх коляски, как и камзолы у этих юных всадников, был расшит пурпурными глициниями, символизировавшими могущественный род Фудзивара, чтобы чернь расступалась у нее на пути.

– А карпы? – удивился Кусакабэ, заметив, что Миюки предстала перед ним без тяжелого коромысла на плечах. – Разве ты не возьмешь с собой карпов?

– Если их выпустить в воду, не дав им привыкнуть к новым условиям, они могут погибнуть. Для начала я бы устроила для них небольшой закуток где-нибудь в заводи, какое-нибудь уютное местечко, защищенное от других рыб, птиц и кошек, чтобы они привыкли к здешней воде.

– Привыкли к воде? – повторил Кусакабэ, нахмурившись. – То есть как это – привыкли к воде?

– Не знаю, господин. Так говорил Кацуро, это его слова. Во всяком случае, – продолжала она, – раньше выпускать карпов в заводь никак нельзя.

– Раньше чего?

– Раньше, чем на них полюбуется император.

– Императору нет надобности любоваться на твоих рыб.

– И все же это Его величество заказал карпов у нас, жителей Симаэ. Встречать его посланцев вышла вся деревня.

– И они сказали, что прибыли от императора?

– Ну конечно, – подтвердила Миюки. – Иначе Нацумэ нипочем не устроил бы в их честь целый пир. Они подъели у нас всю снедь, а нашим бедным селянам не перепало ни крошки.

– Посланцев к вам отрядил Нагуса-сенсей, – сказал Кусакабэ. – Без ведома императора: эка важность – договориться о поставке каких-то рыбешек!

– А если бы мы погибли в пути – я вместе с карпами?..

– Кто бы об этом узнал? Да хоть бы нам и сообщили, думаешь, мы стали бы докучать Его величеству докладом о смерти безвестной крестьянки? Пораскинь мозгами, онна[84]: сколько подданных императора умирают изо дня в день без его ведома?

– Пожалуй, всех мне и не сосчитать, – смиренно проговорила Миюки.

– Так я и думал, – усмехнулся Кусакабэ. – Ничего не поделаешь, император слишком увлечен устроительством такимоно-авасэ. К тому же впервые в нынешнем году он будет участвовать в них самолично. На сей раз и все видные вельможи или те, кто считает себя таковыми, вознамерились принять участие в этих состязаниях. Горожане, кажется, готовы выложить целое состояние за пригоршню душистых зерен и стружек агара или сандала.

– Неужто они такие глупые? – удивилась Миюки.

Едва она успела договорить, как получила резкий, отрывистый шлепок по губам – на одной даже выступила кровь.

– Кто позволил тебе судить о людях, коих ты недостойна?

– Просто я хотела сказать: ежели сам император намерен участвовать в состязаниях, кто посмеет предпочесть ему другого соперника?

– О, думаю, он будет участвовать в них не в качестве составителя благовоний, а как глава судейского собрания. Но слово его, несомненно, будет иметь решающее значение – разве император когда-либо в чем-то ошибался?

Выехав с дороги, петлявшей рядом с Западным рынком, коляска свернула на проспект Красного Феникса. Конные стражники орали во все горло, требуя, чтобы людской поток перед ними расступился. Черные колеса давили кучи навоза, пряных листьев, рыбьей требухи и ракушек, и от них, точно от потухших курильниц, тянуло резкими смешанными запахами.

– Но ведь ему только пятнадцать лет! – решительно проговорила Миюки, облизнув разбитую губу.

Кусакабэ обратил на молодую женщину взгляд, исполненный презрения.

– Что ты хочешь этим сказать? Или не разумеешь, что пятнадцатилетний император не чета какой-нибудь пятнадцатилетней твари вроде тебя?

Миюки промолчала. Сказать по правде, ей никогда не было пятнадцати лет – она прожила всего лишь два года: первый, самый долгий и никчемный, длился до ее замужества, а второй, ослепительно яркий, но чересчур короткий, закончился, когда селяне принесли в Симаэ холодное, перепачканное грязью тело мужа. Возможно, новый, стало быть третий, год начался для нее со смертью Кацуро, хотя, впрочем, этого вымышленного третьего года на самом деле вовсе и не было – он рассыпался и таял по мере смены лун, подобно ее смутным снам, которые растворялись, едва она отчаянно пыталась удержать их в памяти.

– Какова же будет награда победителю?

Кусакабэ устроился поудобнее в гнездышке из шелковых подушек, которое он устроил себе с правой стороны коляски. И на мгновение задумался.

– Первым делом он будет удостоен поздравлений из уст самого императора.

– А что потом? – допытывалась Миюки.

И вновь отяжеленная кольцами рука молодого чиновника наказала ее шлепком по губам.

– Нечестивица! По-твоему, похвала Его величества мало чего стоит?

– О нет! Вот только насчет похвалы смею предупредить заранее: довольство Нагусы-сенсея и ваше будет мне недостаточной платой за карпов. У моей деревни со Службой садов и заводей есть договор – вы же соблюдете его?

– Все зависит от Нагусы-сенсея, не от меня.

Помолчав немного, Миюки продолжала:

– А чтобы участвовать в состязаниях, нужно непременно быть знатной особой?

– Ну, разумеется, – сухо ответствовал Кусакабэ. – Да ты не печалься: будь ты хоть принцессой крови, тебе все равно не победить. Потому как Нагуса-сенсей ничуть не ошибся тогда, едва подойдя к тебе: от тебя тянет вонью, и ее не перебить никакими благовониями, даже самыми изысканными.

И он спешно отдернул шторки, чтобы впустить свежего воздуха и тем самым показать, что внутри коляски стоит нестерпимый смрад.

Но Миюки не придала значения ни его обидным словам, ни унизительным жестам. Понятное дело, она грязная с головы до ног, но ведь грязью замарана только ее наружная оболочка, а не истинное существо…

В Симаэ, когда поземные туманы стелились ниже высоких трав, заволакивая землю, она, бывало, спотыкалась о какой-нибудь камень и падала, опрокидывая на себя бадью с навозной жижей, которой собиралась сдабривать делянки. Однако ж она не обращала на это никакого внимания, даже когда, по несчастью, обрызгивала жижей себе лицо. Конечно, потом она воняла, да так сильно, что от нее шарахались даже птицы, тут же устремлявшиеся в поднебесье. А она только смеялась – над птицами и над собой. Ей оставалось лишь смиренно посетовать на себя за неловкость, приведшую к утрате столь ценного удобрения, и взбираться на холмы близ Симаэ – к природным впадинам с курящимися вулканическими водами. Там, среди вершин, она отстирывала в одном водоеме одежду, в другом отмывала тело, в третьем – лицо, а напоследок погружалась в четвертый, с самой горячей водой.