Чтобы их долгие беседы с Кацуро, эта нескончаемая болтовня в промежутках между поглаживаниями, прикосновениями и ласканиями, могли превратиться в бессвязный спор, каким ей казался разговор управителя с помощником, – ничего подобного она и представить не могла. Странная, у них, однако, манера разговаривать, подумала она. Тем более что, увлекшись рассуждениями про дохлых птиц, они, похоже, совсем забыли про нее. Уйди Миюки сейчас из комнаты – они бы и не заметили.

Она кашлянула, потерла одной гэта[79] о другую (не смея, впрочем, топнуть ногой о землю, как нетерпеливая лошадь), но все без толку: те двое так и стояли, повернувшись к ней спиной и оживленно споря.

Бамбуковая жердь под тяжестью вершей с такой силой давила сверху на спину и лопатки Миюки, что в конце концов на коже образовалась длинная синеватая борозда от одного плеча до другого. Малейшее покачивание жерди теперь причиняло молодой женщине нестерпимую боль, однако облегчить ее растираниями она не могла: для этого ей нужно было сначала избавиться от тяжелого груза и поставить верши на ровное место, чтобы они не шатались.

Впрочем, хотя кёдзо и был изрядно замусорен и потому мало чем отличался от пристанищ, где Миюки уже приходилось останавливаться, пол там, по крайней мере, был ровный. Сдерживая стон, готовый сорваться с ее губ, Миюки стала осторожно опускать тяжелую бамбуковую жердь по позвоночнику – и опускала до тех пор, пока не почувствовала облегчение, означавшее, что верши коснулись земли.

– …В счет иных податей, от которых Его величество избавил ее, – говорил в это мгновение Кусакабэ, – провинция Хида ежегодно поставляет нам сотню плотников, славящихся своим мастерством. («И вот опять, – подумала Миюки, – эти двое сменили тему разговора!») Их на год приписывают к Службе ремонтных работ, так что они живо смогли бы привести в порядок этот жалкий кёдзо. Жаль только, сейчас они очень заняты – заново отстраивают часть зданий Императорского дворца, которые сгорели дотла во время недавнего пожара… Впрочем, не думаю, что ты намерена надолго задержаться в Хэйан-кё, ведь так? – заключил он, повернувшись наконец к Миюки.

– Только на то время, которое будет необходимо, – отвечала она. – Я уйду из города лишь после того, как своими глазами увижу, что карпы Кацуро прижились в священных заводях. И потому мне бы хотелось посмотреть, что они собой представляют.

Управитель Нагуса натянуто и как будто с любопытством усмехнулся – казалось, рот у него был набит мелкими камушками и он старался проглотить их все разом с каким-то гортанным звуком, – в то время как Кусакабэ, с удивлением воззрившись на молодую женщину, заметил:

– А что они, по-твоему, должны собой представлять? Заводи как заводи.

– Но ведь они священные!

– Между священным и несвященным нет очевидной разницы, – вмешался Нагуса. – По крайней мере, людям она не видна. Что ж, давай-ка взглянем на твоих рыб, – прибавил он, склонившись над одной из вершей.

Старик, согнувшийся в три погибели, чтобы лучше видеть, казалось, отбивал нижайший поклон некой высокоблагородной особе. Хотя, конечно, то была всего лишь видимость, и Миюки подумала, что карпы вряд ли могли оценить по достоинству позу глубокого почтения, которую старику пришлось принять исключительно по причине близорукости. И тогда носком гэта она осторожно пнула стенку верши, чтобы малость расшевелить рыб – вывести их из оцепенения. Будто смекнув, чего от них хотят, карпы очнулись, зашевелили хвостовыми плавниками и выпятили губы, словно силясь высунуться из воды и глотнуть воздуха.

– А они недурны, – одобрительно заметил Нагуса.

– Они великолепны, – поправила его молодая женщина.

Губы у Нагусы рястянулись в улыбке.

– Ты нахваливаешь свой товар – что ж, в этом нет ничего предосудительного, – сказал Нагуса. – Но насчет великолепия – это ты, по-моему, слегка хватила. Судя по их виду, определенно можно сказать только одно: они неплохо пережили заточение во время долгого перехода. Получше тебя, – уточнил он, впившись в нее глазами-щелочками.

– Я же несла за них ответственность перед вами, господин. Да и какие лишения пришлось им претерпеть, кроме голода? Они же не видели со дна вершей, как грозовые тучи становились все чернее, набухали и наползали друг на дружку. Они и не догадывались, что дорога уходила у меня из-под ног. Что я не раз едва не падала в грязь, когда старалась удерживать ровно коромысло и одновременно хвататься за ветки. И что бы случилось, если бы верши опрокинулись и рыбы остались без воды?

– Они бы издохли, – равнодушно заметил Кусакабэ.

– А я? – пролепетала она.

Слезы застили ей взор. Подобно медленному потоку, предвещающему паводок, перед которым человек бессилен, слезы мало-помалу заполнили все естество Миюки – и вот уже ими изливались и ее кожа, и нутро, и каждая складочка на теле, и каждая черточка на ладонях.

По мере того как она дышала – все чаще, одну ноздрю у нее все больше затягивало тонкой пленкой, подобно тому как затягивает слизью входное отверстие у раковины улитки.

* * *

Миюки зашаталась. Нагуса едва успел протянуть руки, чтобы смягчить ее падение…

Чуть погодя начался странный невидимый дождь, какой обычно идет осенними вечерами: в воздухе ощущалась густая холодная сырость, хотя падавших с неба капель влаги не было видно, – даже не было слышно, как они стучат в двери и бумажные шторы, а между тем город, насытившись сполна этой влагой, будто сделался сальным и весь лоснился. Блестящие струи дождевой воды устремились в водосточные желоба.

Отрезанный от остального мира в своем доме на проспекте Красного Феникса, управитель Службы садов и заводей наблюдал, как вокруг суетились слуги, готовя ему ледяную ванну, которую он себе потребовал. Погружение в нее обещало стать для него суровым испытанием, тем более что он отказался от чаши теплого саке, которое он обыкновенно вкушал перед тем, как принять ванну. Но нынче вечером он спешил поскорее опуститься в эту жгучую, очищающую воду.

Потому как, прежде чем склониться над вершами и поглядеть на плескавшихся там карпов, ему пришлось подойти к Миюки, и так близко, что он почти прикоснулся к ней, даже почувствовал тепло ее кожи, а еще – исходивший от ее одежды сладковатый запах смерти с едко солоноватым привкусом пота и мочи, из чего он тут же заключил, что молодая женщина была не из тех, кто ревностно соблюдает запреты.

Нагуса мгновенно отпрянул от Миюки, но мгновенность означала для него стремительность, свойственную старости. Прежде чем он успел отойти от нее на приличное расстояние, ему пришлось сперва выпрямиться, но это движение оказалось болезненно-медленным, и этого вполне хватило, чтобы и он сам замарался – испачкался, заразился скверной, которой она пропиталась за время путешествия. Смыть с себя все эти нечистоты можно было, лишь подставив тело под ледяную воду, низвергавшуюся хлестким каскадом с поросшей кедровником горы Атаго (и то если ему достанет сил туда взобраться); впрочем, вечерняя холодная ванна была не менее зловещим испытанием его доброй воли и готовности повиноваться богам.