* * *

Управитель Службы садов и заводей вышел из Императорского дворца через ворота Кенсунмон, предназначенные для министров и высших сановников.

Хотя приближаться к ним могли только сановники, это не мешало толпам одетых в лохмотья ремесленников, разносчиков, ярмарочных торговцев и кукольников пользоваться ими, нисколько не заботясь о своем общественном положении, которое запрещало им встречаться с власть имущими, наделенными привилегией проходить под остроконечной кровлей Кенсунмона. Впрочем, сей запрет нарушался сплошь и рядом, благо виновного ожидало наказание в виде двух-трех ударов палкой по плечам, да и то скорее для того, чтобы заставить его символически поклониться, а не затем, чтобы хорошенько взгреть.

Шумная давка, теснота и, главное, своеволие простолюдинов казались Нагусе Ватанабэ одним из отвратительнейших проявлений разложения, подтачивавшего империю: центральные органы управления мало-помалу пожертвовали важнейшей из своих прерогатив в пользу крупных землевладельцев во главе с родом Фудзивара, отпрыски коего, удачно выдавая замуж своих дочерей, внучек и племянниц за принцев крови, сумели прибрать к рукам все нити власти. Империя, из которой присосавшаяся к ней династия вытягивала жизненные соки, делая ее все слабее, теряла свои силы подобно крабу, сбросившему панцирь во время линьки и вдруг обнаружившему, что, избавившись от своей тесной скорлупы, он не позаботился о том, чтобы обзавестись сменным наружным скелетом, и, став слишком уязвимым, обрек себя на верную гибель.

Казалось чудом, что род Фудзивара веками поставлял своих наследниц, впрочем, не лишенных красоты, в качестве жен для сменявших друг друга на троне молодых императоров, – однако ж, как бы то ни было, благодаря столь выгодным союзам этот род стал править империей, не находясь у кормила власти.

Но вот источник, похоже, иссяк. После векового, неизменного, ничем не омраченного пышного цветения вишня вдруг стала голой: в роду Фудзивара больше не нашлось ни одной невесты для будущего императора.

После череды бурь, свирепствовавших последние дни, небо снова прояснилось и стало безмятежным. Нагуса двинулся по проспекту Красного Феникса к Шестому мосту.

Он надел на голову церемониальную эбоси[70], подкрасил и припудрил лицо и обильно надушился благовониями.

Сидевшие на корточках ребятишки играли с ивовыми листьями, стараясь прилепить их себе на лоб вместо бровей. Листья эти, опавшие совсем недавно, конечно же, сорвало порывами ветра, и они были самых разных цветов и оттенков, от бледно-зеленого до чуть бронзоватого, включая блекло-золотой, – и это золото, в зависимости от того, обращали его к солнцу или отворачивали от него, становилось то желтым, как зрелый плод, то красным, как слива. А чтобы фальшивые брови хорошо приклеивались, детишки смачивали тонкие продолговатые листики слюной, загустевшей от сладостей, которыми они только что полакомились: ведь день был праздничный и в воздухе пахло сахаром и горячим рисом.

Нагуса твердо решил, что когда-нибудь непременно выкрасит себе брови в нефритово-зеленый цвет.

Нефритово-зеленый цвет – в его-то возрасте? Конечно, он будет выглядеть несколько смешно, но лучше так, чем видеть, как ты медленно и бесповоротно увядаешь: ведь именно такая участь уготована всем старикам. На своем веку он повидал немало важных особ, завершивших карьеру, но не закончивших жизненный путь, – и все они погрязли в безразличии двора, точно в зыбучем песке. Еще вечером они маячили за бамбуковыми шторками, точно зыбкие фиолетовые тени, которые лунный свет отбрасывал на ширму, а завтра их уже и след простыл – остались только шторы, одиноко дребезжащие на утреннем ветру, да валяющаяся у стенки ширма со сложенными створками. Вот почему Нагуса поклялся использовать любые возможности, и даже создавать их нарочно, чтобы показывать и навязывать себя, напоминая всем о своем существовании на каждом шагу. Памятуя о недавних слухах, взбудораживших Императорский дворец, Нагуса счел, что, выкрасив себе брови в нефритово-зеленый цвет, он заставит всех говорить о себе по крайней мере в течение одной луны.

Он остановился посередине горбатого моста, где назначил встречу Кусакабэ Ацухито, своему помощнику, который, обладая грациозностью танцовщицы, премного смущал чиновников из Службы садов и заводей – по крайней мере, Нагусе хотелось верить, что он не единственный, кого тот вгонял в краску, – когда выпячивал губы, изображая пухлый рот карпа.

С тех самых пор, как Нагуса Ватанабэ взял себе в помощники этого юношу, он не переставал выискивать у него недостатки. Преимущественно физические. Но не из-за привередливости или зависти, а только потому, что больше всего на свете ему нравилось выявлять неприметные изъяны, портящие всякую красоту, будь то прелесть раннего утра или миловидность, свойственная юности. Несовершенство, а зачастую лишь он один и мог его разглядеть, словно покрывало природу или юность легкой, незаметной вуалью либо прозрачной дымкой, в точности как глазурь, покрывающая хрупкую, готовую разбиться на тысячи мелких осколков фаянсовую чашу, делая наполняющий ее напиток особенно ценным.

Если Кусакабэ Ацухито был не простым помощником, то Рокудзё, располагавшийся в верхней части Шестой дороги, был не простым мостом: берега узкого канала, которые он обжимал, считались официальным местом проведения смертных казней. Однако вот уже две сотни лет сабля палача, если можно так выразиться, не рассекала воздуха – разве что срубая соломенные чучела, и то в качестве тренировки. В буддизме, влияние которого все возрастало, предание человека смерти считалось величайшей скверной, и очиститься от нее было совсем непросто. К тому же иные императоры до того возвеличили ценность жизни, что даже запретили с апреля по сентябрь употреблять в пищу говядину, конину, птицу, мясо собак и обезьян. Вместе с тем по-прежнему можно было охотиться на кабана, и крестьяне никогда не отказывали себе в таком удовольствии: довольно было назвать дикую свинью по-другому – яманокудзирой, то есть горным китом, чтобы лишить ее императорского покровительства.

Отданный правосудием на волю чертополоха, репейника и шалфея мост, вернее – пространство под ним превратилось в трапезную и спальню для бродяг, облюбовавших себе это местечко, защищенное от ветра, дождя и снега.

Чтобы скрыть недовольство, вызванное опозданием Кусакабэ, впрочем, покуда еще незначительным, управитель Службы садов и заводей перегнулся через красный парапет моста, придерживая рукой эбоси, постоянно сползавшую с промасленных волос, и стал наблюдать за без толку метавшимися, суетившимися бедняками на берегу. Туча мотыльков-однодневок, куча ничтожных букашек, подумал Нагуса и решил, глядя на них, сочинить какую-нибудь танка[71], чтобы скоротать время в ожидании Кусакабэ; нужда других людей нисколько не заботила его, и с высоты моста Рокудзё он следил за происходящим с рассеянностью, с какой смотрел бы на уток, резвящихся в водах Камогавы.