Прошло три месяца, а мы даже не могли предположить, сколько еще времени проведем в больнице. В тот месяц, когда при нормальных обстоятельствах Джоэл должен был родиться, он научился издавать довольные звуки и понимать, когда мы напевали ему: «А-а-а…».

Наше отделение напоминало странную школу или тюрьму: время от времени появлялись новые лица, а затем через несколько дней или недель они исчезали, освободившись или окончив обучение. Только мы и горстка других родителей, казалось, застряли там надолго. Фил и я стали официальными, вечно утомленными «старичками» в этой игре. Джоэл был своего рода мини-знаменитостью в отделении: все медсестры и врачи знали и любили его. Мы рассказывали ему истории, используя пальчиковых кукол, принесли ему мобильный телефон, на котором включали песни, и повесили над его кроваткой разноцветные простыни. Иногда мы вытаскивали его из кроватки, всего в проводах и трубках, укладывали на мат с игрушками. Мы клали его в кресло-качалку, которое стояло в палате. Нам хотелось (хоть это и были жалкие попытки), чтобы наш сын немного прочувствовал жизнь нормального ребенка. По выходным и на Пасху отделение казалось очень тихим, а дни – бесконечными. Принц Уильям и Кейт поженились, медсестры обсуждали их свадьбу, но внешний мир для меня больше не существовал.

Однажды я спросила, можно ли искупать Джоэла. Казалось, мы сделаем огромный шаг вперед. Раньше его никогда не купали, за исключением того, что его голову, лицо и пах протирали ватой, смоченной в теплой воде. Он всегда был чистым и никогда не пах. Но мы ведь должны начать купать его? Медсестра принесла ванну и специальное детское мыло, одобренное в отделении. Можно было на несколько минут отклеить сердечные датчики от груди Джоэла и удалить кислородные канюли под его носом (к этому времени СИПАП-терапия уже сошла на нет). В то время у него в каждой ноздре стояло по трубке для кормления. Они вели к желудку и тощей кишке: мы пытались снова кормить его так, чтобы еда поступала в желудок, но трубка, ведущая в тощую кишку, оставалась, потому что желудок мог в любой момент отказать (к тому же для Джоэла процедура вынимания и ввода трубки была слишком болезненной). Эти трубки, конечно, остались на месте. Мы держали его крайне осторожно в идеально подогретой ванне всего несколько мгновений. Огромные глаза сильно выделялись на его бледном лице, малыш корчил смешные гримасы. Трубки свернулись вокруг него, как щупальца медузы. Ванна удалась.

Но несколько часов спустя, когда Фил мирно держал Джоэла на руках, произошло нечто ужасное.

Мы с Филом отправились в небольшой конференц-зал, пока ждали новостей. Позвонили родителям: те направлялись к родственникам на пасхальный ужин, но все бросили и тут же приехали в отделение. Пока мы сидели там, я ела шоколад и старалась ничего не чувствовать.

Потрясенный врач вошел в конференц-зал и сообщил, что у Джоэла случилась наджелудочковая тахикардия (НЖТ). Его сердце бесконтрольно принялось сокращаться все быстрее и быстрее.

Они дали Джоэлу стандартные для таких ситуаций медикаменты, но ничего не изменилось. Врачи попробовали другие препараты, однако и тогда НЖТ не ушла.

Третий вариант, препарат под названием Амиодарон, остановил НЖТ. Теперь Джоэл снова находился в реанимации. Его вернули в инкубатор. Ему придется принимать Амиодарон весь следующий год или больше.

Никто не знал, почему НЖТ появилась. Мы так и не узнали наверняка, однако некоторые предположения все же высказывались: Джоэл получал питание напрямую в тощую кишку, это означало, что он не мог нормально усвоить вещества, и электролитный баланс нарушался, что могло вызвать сердечную недостаточность. Меня уверили в том, что с ванной это никак не связано.

Мы пошли проведать Джоэла, вернувшегося в отделение интенсивной терапии. С него сняли одежду и вновь надели один подгузник. Будто добрая фея, Джудит Мик волшебным образом появилась рядом со мной. Мне казалось, на той неделе она не дежурила.

– Сейчас у него все хорошо, – улыбнулась она так, словно взмахнула волшебной палочкой.

* * *

Через шесть лет я вернулась в отделение новорожденных, чтобы походить хвостиком за медсестрами и врачами в попытке понять, каково это для них. И, как я поняла, с их стороны все виделось иначе.

От запаха дезинфицирующего средства на входе у меня скрутило живот. Когда я упомянула характерный запах отделения в разговоре с медсестрой, она недоуменно спросила: «Какой запах?». Когда я понаблюдала за отделением интенсивной терапии со стороны, мне стало ясно, что, хотя пациенты (в число которых входила и я) видели в работе врачей нечто невероятное, для самих врачей это была ежедневная деятельность. Как иначе, если тебе постоянно приходится спасать чьи-то жизни? Они не могли воспринимать свою работу по-другому. Все отделение казалось обманчиво спокойным: по четыре бесшумных инкубатора в каждой палате, две медсестры спокойно промывают катетеры и занимаются бумажной работой. Но атмосфера все равно стояла напряженная.

Для кого-то вроде меня, кто сидит за столом весь день, пьет кофе, перекусывает и сидит в интернете, трудно привыкнуть к тому, как усердно трудятся медсестры в отделении новорожденных. Они работают по 12 часов: с 8:00 до 20:00 или с 20:00 до 8:00. К тому же, они проводят на ногах практически весь день или ночь. Я быстро узнала, как сильно могут болеть ноги. Хоть медсестры могут делать перерыв, если им необходимо, они редко пользуются этой возможностью. Во время смены они стараются поменьше пить, чтобы свести к минимуму посещение уборной, и им обычно требуется всего 30 минут, чтобы проглотить бутерброд и выпить чашку чая, плюс еще один 15-минутный перерыв. Если все спокойно, они берут перерыв на полчаса, но такое случается нечасто. Помимо всего прочего, работа в течение смены требует абсолютной концентрации. Постоянно.

После нескольких дней, проведенных в больнице, я зашла к себе в офис. Внезапно я увидела офисную жизнь – мою обычную рабочую жизнь – в новом свете. Это словно был мир, в котором люди впустую тратили свое время. Что они делали, сидя за столами и непринужденно общаясь, когда могли спасать чужие жизни?

Конечно, мой визит в отделение вызывал во мне шквал эмоций. Мне было достаточно взглянуть на лечащих врачей, чтобы разрыдаться, а они обнимали меня, когда я зашла. Электронная почта Джудит Мик не выдерживала напора, потому что (как обычно) была заполнена электронными письмами от родителей с благодарностями. Они делились последними фотографиями детей, которых она когда-то лечила.

Каждый раз, когда я шла по коридору или в детскую, какая-нибудь медсестра смотрела на меня с улыбкой – меня здесь узнавали. Они не просто запомнили мое имя и имя Джоэла, они помнили его диагноз, его опыт пребывания здесь и раз за разом просили посмотреть его фотографии на моем телефоне. У Джудит оказалась такая фотографическая память, что в детской она показала мне угол, где находился Джоэл, когда у него случилась НЖТ. Лица и имена медсестер всплывали в моей голове, я помнила их характеры: одни были тихие, как школьницы, опускали головы и работали безукоризненно; другие – громкие шутницы, в тот период ставшие для нас глотком свежего воздуха; но лучше остальных были третьи – добрые и ласковые, которые любили меня и моего сына.