Я годами обожествляла этих людей в своей голове, и вот они оказались прямо передо мной, будто мы и не расставались. Многое осталось прежним, даже мелкие детали: например, одна медсестра все еще носила бейдж в виде маленького желтого утенка. Я впервые вошла туда, где никогда не появлялась в качестве матери, лежавшей в отделении интенсивной терапии: в комнату для персонала. Там было душно и пахло едой, разогретой в микроволновке. Джудит настаивала на том, чтобы медсестры делали перерывы на обед. Мы провели десять минут за обедом: за большим столом врачи и медсестры сидели вместе (мне достался бутерброд, а доктору Мик – тортилья), я слушала, как они серьезно обсуждают, что нужно сделать в этот день. Внезапно мне стало жаль, что я была для них чужой. Мне было неловко возвращаться в качестве не пациента, но писателя, потому что я больше не играла привычной всем роли и чувствовала легкое напряжение медсестер. Иногда проще оставаться пациентом.

По ее словам, людей, которые задействованы в интенсивной терапии и могут иметь совершенно разные характеры, всегда объединяет одно – внимание к деталям. Пронаблюдав за Джудит, обходившей отделение, я поняла, что от нее не может ускользнуть ни одна деталь. Она знала, какие сотрудники где находились, что они делали в любое время, даже если речь шла о девушке-практикантке. Она знала всех пациентов, потому что расспрашивала их о профессиях и семьях. И, конечно, она знала всех детей и умилялась тому, какие они прелестные.

Еще, чтобы работать с детьми, необходимо быть приятным человеком. Рыжеволосая, искренне заботливая Шан Хардинг всегда была моим любимым врачом. Я чувствовала себя комфортно в ее присутствии. Она как-то рассказала мне, что педиатры зовут себя «клубом джемперов». Удобные, приятные телу джемперы, которые они носят вместо холодной медицинской одежды, сразу выдают их добрую натуру.

– Быть врачом – это не работа, – говорила доктор Хардинг. Есть в работе в интенсивной терапии некое чувство привилегированности от того, что делаешь жизнь других лучше. Когда Шан сама стала матерью в 41 год, она по-настоящему прочувствовала, какой стресс испытывают родители в их отделении. – Я всегда думала, почему они так волнуются, если нам всего лишь нужно взять кровь на анализ? Когда мой сын родился, я тут же испытала невероятное желание его защитить. Даже обычный забор крови приводил меня в ужас.

По опыту доктора Хардинг, приходилось тяжело, когда у младенца случалась тяжелая гипоксия – кислородная недостаточность при рождении, которая встречается редко и может быть вызвана отслойкой плаценты, разрывом матки, выпадением пуповины, а также тем, что малыш рождался вперед ногами, а не головой.

– Порой, когда выхаживаешь недоношенных малышей, чувствуешь, будто бросаешь вызов самой природе, сохраняя им жизнь, – поделилась доктор Хардинг, когда в ее загруженном графике появилась свободная минутка и мы с ней заперлись в тесном кабинете. – Но когда на свет появляется ребенок, умирающий от асфиксии, ребенок, который прекрасно сформировался и вырос в утробе за девять месяцев, когда ты ожидаешь, что все пройдет хорошо, а затем за каких-то 20 минут все рушится – вот это для меня самая большая трагедия. Я ужасно злюсь. Это худшие моменты моей работы.

В тот же день, когда я находилась в отделении интенсивной терапии, из закрытого инкубатора я услышала тоненький звук. Он исходил от недоношенного младенца, которому еще не поставили трубку для вентиляции легких. Звук был не громче мурлыканья. Когда я впервые услышала его, я почувствовала тревогу. Но стоявшая рядом медсестра объяснила, что малышу просто нужно в туалет, и подняла его ножки, помогая ему и приговаривая: «О, сладкий мой». Должна признаться, что менять подгузник ребенку с таким количеством трубок на теле – непростая задача.

Иногда утешение ребенка – рутина, но чаще всего все было куда сложнее. Я наблюдала за тем, как Джайлс Кендалл – еще один из моих любимых врачей – разговаривал с новорожденным ребенком, которого нужно было интубировать для вентиляции легких. Насыщенность крови кислородом никак не приходила в норму. Маленький пациент лежал в кроватке № 11, в третьей детской – именно там, где лежал Джоэл, когда родился. «Мы дадим тебе лекарство, чтобы ты чувствовал себя хорошо и спокойно, все в порядке, ты просто поспишь; мы все сделаем», – говорил Джайлс плачущему малышу невероятно уверенным, успокаивающим голосом. Через катетер в руке ребенка вводился морфин. Вокруг собралось восемь врачей и медсестер; они вставили трубку в горло младенца, но трубка выскользнула. Когда ее вставляли во второй раз, ребенок замахал руками, а Джайлс продолжал держать его голову и гладить по рукам, приговаривая мирно и успокаивающе: «Просто расслабься, все в порядке, все в полном порядке». А затем пошутил: «Слушай, ты можешь нам не помогать».

Следующий шаг – вставить центральный катетер в пупочный остаток, в котором было две артерии и одна вена. Иногда в эту вену вставлялись катетеры, поставлявшие ППП и лекарства, а из катетера в артерии брали кровь на анализ и так контролировали артериальное давление. Катетеры вставляла девушка-ординатор, ее волосы прятала шапочка, а лицо скрывалось за маской. Ребенок был одет в больничную рубашку, открыт был только живот. Младенцу дали морфин. Разрезав пуповину (она была шириной с радиус моего мизинца) скальпелем, врач обнажила три маленьких трубки и ткнула в них устройством, похожим на вязальную спицу. Удерживая пуповину щипцами, она с помощью пинцета вводила пластиковый катетер в вену.

Наблюдая за ней, я поняла, насколько невыносимо трудной и кропотливой была эта процедура – как понемногу пропихивать эластичную резинку в пояс, когда сам пояс шириной всего в миллиметр. Трудоемкий процесс.

Мне подумалось, что это и есть чертова реальность: врач работает над тем, чтобы пропихнуть катетер в невероятно тонкую вену.

От одного только наблюдения за всей процедурой мне хотелось скрежетать зубами и расстроенно вскидывать руки. Я была поражена ее титаническим терпением.

– Сегодня этому ребенку нужно поесть, – сказала она мне. – Когда мы знаем, что катетер спасет ему жизнь, и что мы почти у цели… Мой сын часто спрашивает меня, почему я всегда такая уставшая, – добавила она. К концу каждого дня у нее адски болят спина и ноги.

Наконец катетеры встали на место, медсестра обернула ребенка полотенцем, чтобы успокоить и утешить его. Я чувствовала облегчение, смешанное с ужасной усталостью, которое витало во влажном воздухе, однако это продолжалось недолго. Отец, которого попросили выйти на время процедуры, вернулся и увидел слезу на щеке своего малыша. Он, совершенно разбитый, спросил меня, было ли младенцу больно. Я тщетно попыталась найти слова утешения. Сказала, что его ребенок в лучших руках, что люди, ухаживающие за ним, работают не покладая рук и по-настоящему заботятся о нем. Вскоре мужчину успокоила Джудит Мик. Даже одна-единственная слеза на лице относительно здорового ребенка в этом месте смогла выбить из колеи отца, да и меня, наблюдателя, тоже, и, думаю, врачей и медсестер. Едва ли кто-то из нас мог с легкостью выносить напряжение, царившее в отделении новорожденных.