– Хаммерсмит, дайте ей шанс. Дайте всем нам шанс. Если «Эквити» занесет меня в черные списки, это мое дело.

Хаммерсмит снова сел.

– Никто не придет, вы же понимаете? Диана Дюваль была звездой, ради нее люди просидели бы вашу напыщенную постановку, Кэллоуэй. Но новое лицо?.. Ну, вам же хуже. Вперед, я умываю руки. Помните, Кэллоуэй, под вашу ответственность. Надеюсь, вас за это распнут.

– Спасибо, – сказал Личфилд. – От всей души.

Хаммерсмит начал перекладывать вещи на столе, особое внимание уделив бутылке и стакану. Собеседование было окончено: эти бабочки его более не интересовали.

– Уходите, – сказал он. – Просто уходите.

– У меня есть несколько просьб, – сказал Личфилд Кэллоуэю, когда они вышли из кабинета. – Об изменениях в постановке, которые усилят исполнение моей жены.

– Что именно?

– Для удобства Констанции я бы попросил значительно снизить яркость освещения. Она просто не привыкла выступать под такими жаркими и яркими прожекторами.

– Очень хорошо.

– Также я попрошу установить рампу.

– Рампу?

– Странная просьба, я понимаю, но ей куда лучше с рампой.

– Свет рампы может слепить актеров, – сказал Кэллоуэй. – Становится сложно видеть публику.

– И, тем не менее… Я вынужден настаивать на установке.

– Идет.

– Третье – я попрошу, чтобы все сцены с поцелуями, объятиями и прочими прикосновениями к Констанции переделали, чтобы исключить любую возможность физического контакта.

– Все?

– Все.

– Господи, почему?

– Моей жене не нужны эти приемы, чтобы драматизировать порывы сердца, Теренс.

Какая странная интонация на слове «сердце». Порывы сердца.

Кэллоуэй на кратчайший миг поймал взгляд Констанции. Его словно благословили.

– Представим нашу новую Виолу труппе? – предложил Личфилд.

– Почему бы и нет?

И троица зашла в зал.

Переработать мизансцены и исключить все физические контакты оказалось просто. Сперва состав настороженно отнесся к новой коллеге, но благодаря ее естественному поведению и природной грации скоро все были у ее ног. Кроме того, присутствие Констанции означало, что шоу будет продолжаться.

В шесть Кэллоуэй объявил перерыв и, предупредив, что явка на грим к восьми, разрешил часок погулять и отдохнуть. Труппа разошлась, воспрянув духом, постановка снова вызывала у них энтузиазм. Еще утром она казалась пропащим делом, но теперь все пошло на лад. Конечно, была еще тысяча поводов для колкостей: технические неполадки, неудобные костюмы, режиссерские промашки. Все это само собой разумеется. В действительности актеры были счастливы как никогда. Даже Эд Каннингем снизошел до того, чтобы отвесить пару комплиментов.

Личфилд нашел Талулу, когда та убиралась в артистической.

– Сегодня…

– Да, сэр.

– Тебе не нужно бояться.

– Я не боюсь, – ответила Талула. Что за мысли? Как будто…

– Мне жаль, но может быть больно. Как тебе, так и, разумеется, всем нам.

– Я понимаю.

– Ну разумеется. Ты любишь театр не меньше моего: ты знаешь парадокс этой профессии. Играть жизнь… ах, Талула, играть жизнь… что это за любопытное занятие. Знаешь ли, иногда я задаюсь вопросом, сколько еще смогу поддерживать иллюзию.

– Вы прекрасно играете, – сказала она.

– Ты так думаешь? Ты правда так думаешь? – его приободрил благожелательный отзыв. Как это мучительно – притворяться все время, изображать плоть, дыхание, жизнь. Благодарный, он протянул Талуле руку.

– Ты бы хотела умереть, Талула?

– Это больно?

– Чуть-чуть.

– Я была бы счастлива.

– И это правильно.

Его губы накрыли ее, не прошло и минуты, как она умерла, с радостью уступив его пытливому языку. Личфилд уложил ее на протертый диван и запер артистическую ключом Талулы. Она быстро остынет в прохладе комнаты, а потом снова примется за дело, когда прибудет публика.

В шесть пятнадцать Диана Дюваль вышла из такси перед «Элизиумом». Стоял очень темный, ветреный ноябрьский вечер, но она чувствовала себя замечательно; сегодня ее ничто не могло удручить. Ни тьма, ни холод.

Невидимая, она прошла мимо афиш, где были ее лицо и имя, через пустой зал в гримерку. Там она застала предмет своей любви, он курил сигарету за сигаретой.

– Терри.

Несколько секунд она позировала в дверях, чтобы он осознал факт ее появления. При виде ее он весь побелел, и она поджала губы. Это было непросто. Мышцы лица не слушались, но она все же добилась нужного эффекта, к своему удовлетворению.

Кэллоуэй лишился дара речи. Диана казалась больной, тут не могло быть двух мнений, и если она ушла из больницы, чтобы принять участие в генеральной репетиции, то ее придется переубеждать. На ней не было макияжа, а светло-пепельные волосы не мешало бы помыть.

– Зачем ты пришла? – спросил он, когда она закрыла за собой дверь.

– Незаконченное дело.

– Слушай… я должен тебе кое-что сказать…

Боже, сейчас будет скандал.

– Мы нашли замену, для спектакля, – она уставилась на него пустым взглядом. Он торопился, так и сыпал словами: – Мы думали, ты вышла из строя – в смысле, не навсегда, но, знаешь, как минимум на время премьеры…

– Не волнуйся.

У него слегка отпала челюсть.

– Не волноваться?

– Что мне эта роль?

– Ты сказала, что пришла закончить…

Он осекся. Диана расстегивала платье. Она же несерьезно, подумал он, не может быть, чтобы серьезно. Секс? Сейчас?

– Я о многом думала последнее время, – сказала она, стряхнула смятое платье с бедер, позволила ему упасть и вышла из него. На ней был белый лифчик, который она безуспешно пыталась расстегнуть. – Я решила, что мне не интересен театр. Помоги, будь добр?

Она обернулась и подставила ему спину. Он машинально расстегнул лифчик, не понимая до конца, хочет он этого или нет. Его как будто поставили перед свершившимся фактом. Диана вернулась закончить то, за чем их прервали, все так просто. И, несмотря на причудливые звуки, которые раздавались у нее из горла, и остекленевшие глаза, она все еще была привлекательной женщиной. Диана обернулась, и Кэллоуэй уставился на ее полные груди – бледнее, чем он помнил, но такие же прекрасные. Штаны становились тесными и неудобными, а ее поведение только ухудшало ситуацию – как она терлась бедрами, словно последняя стриптизерша в Сохо, как проводила ладонями между ног.