За кулисами к Личфилду присоединился Кэллоуэй. Он уже оделся – и смыл кровь с шеи.

– Что ж, блестящий успех, – сказал череп. – Какая жалость, что состав так скоро распустят.

– И в самом деле, – ответил труп.

Актеры звали Кэллоуэя присоединиться к ним. Они аплодировали ему, просили показаться.

Он положил руку на плечо Личфилда.

– Выйдем вместе, сэр, – сказал он.

– Нет-нет, как можно.

– Вы должны. Это в той же мере ваш триумф, как и мой.

Личфилд кивнул, и они вышли вместе, чтобы поклониться бок о бок с труппой.

За кулисами трудилась Талула. После сна в артистической она чувствовала себя возрожденной. Сколько неприятностей ушло вместе с жизнью. Она уже не страдала от боли в бедре или ползучей невралгии в затылке. Больше не было необходимости вдыхать воздух через забитые семидесятилетние трахеи или потирать тыльные стороны ладоней, чтобы разгонять кровь; не надо даже моргать. Она с новой силой готовила костры из хлама с прошлых постановок: старых задников, реквизита, костюмов. Собрав все эти горючие тряпки в кучу, она чиркнула спичкой и подпалила их. «Элизиум» загорелся.

Кто-то перекрикивал аплодисменты:

– Чудесно, друзья, чудесно!

Это был голос Дианы – его узнали все, хотя не видели ее саму. Она, покачиваясь, плелась по центральному проходу к сцене, выставляя себя круглой дурой.

– Глупая сучка, – сказал Эдди.

– Черт! – воскликнул Кэллоуэй.

Диана уже была у края сцены, обвиняя его.

– Что, получил, что хотел? Это твоя новая любовница, да? Да?

Она пыталась взобраться на сцену, хватая руками раскаленные металлические кожухи рампы. Ее кожа начала гореть, жир по-настоящему вспыхнул.

– Ради бога, кто-нибудь, остановите ее, – сказал Эдди. Но она как будто не чувствовала ожогов, только рассмеялась ему в лицо. Над рампой поплыл запах горелой плоти. Труппа начала разбегаться, забыв о триумфе.

– Выключите свет! – закричал кто-то.

Пауза, а затем освещение погасло. Диана упала со сцены, ладони ее все так же дымились. Один из актеров лишился чувств, другого вырвало за кулисами. Где-то позади они слышали слабое потрескивание пламени, но сейчас их внимание привлекало другое.

Без огней рампы они отчетливо увидели зал. Партер был пуст, но балкон и амфитеатр до отказа забили восхищенные почитатели. Ни одного свободного места, в каждом свободном дюйме в проходах толпилась публика. Кто-то наверху снова захлопал – в одиночестве, пока волна оваций не поднялась заново. Но теперь уже немногие из актерского состава ощутили прилив гордости.

Даже со сцены, окидывая зал усталыми и ослепленными глазами, было очевидно, что в этой обожающей публике нет ни единого живого мужчины, женщины или ребенка. Они махали платочками из тонкого шелка, зажатыми в гнилых кулаках, некоторые выбивали ритм на спинках сидений перед собой, большинство просто хлопало, костью о кость.

Кэллоуэй улыбнулся, низко поклонился и принял их восхищение с признательностью. За все пятнадцать лет службы в театре он не встречал такой благодарной аудитории.

Купаясь в любви почитателей, Констанция и Ричард Личфилды сомкнули руки и вышли в просцениум для очередного поклона, пока живые актеры в ужасе отступали прочь.

Они кричали и молились, они подвывали, они бежали, словно разоблаченные любовники в фарсе. Но, как и в фарсе, выхода из ситуации не было. Балки крыши щекотало яркое пламя, справа и слева спустились полотна дыма, когда огонь охватил колосники. Впереди – смерть, позади – смерть. Воздух начал густеть от дыма, стало ни зги не видно. Кто-то уже облачился в тогу из горящего холста, сменив реплики на вопли. Кто-то орудовал огнетушителем против геенны огненной. Все тщетно: провальная комедия, да еще и плохо поставленная. А когда начала проваливаться и крыша, смертоносные падения досок и балок оборвали большинство криков.

Публика в большинстве своем удалилась из амфитеатра. Они поковыляли обратно в могилы задолго до появления пожарных, и, когда оглядывались через плечо на гибель «Элизиума», пожар подсвечивал их саваны и лица. Это было славное представление, и они возвращались домой довольные, готовые провести еще долгое время за сплетнями во тьме.

Пожар бушевал всю ночь вопреки отважным усилиям пожарных. К четырем утра битву признали безнадежной, и огню дали полную свободу. К рассвету с театром было покончено.

В руинах обнаружили останки нескольких человек, причем большинство тел было в таком состоянии, что было невозможно опознать их на месте. По слепкам с зубов в одном из трупов признали Джайлса Хаммерсмита (администратора), в другом – Райана Хавьера (помощника режиссера) и, что шокировало больше всего, в третьем – Диану Дюваль. «Звезда сериала “Дитя любви” погибла в пожаре», – гласили таблоиды. Ее забыли через неделю.

Выживших не было. Некоторые тела так и не нашли.

Они стояли на обочине шоссе и смотрели, как машины уносятся в ночь.

Тут были, конечно же, Личфилд и Констанция, как всегда блистательная. Кэллоуэй решил отправиться вместе с ними, как и Эдди, и Талула. К их труппе присоединились еще трое или четверо.

Это была их первая ночь свободы, и вот они на вольной дороге, странствующие актеры. Эдди задохнулся от дыма, но некоторым повезло меньше, и они получили во время пожара серьезные травмы. Обгоревшие тела, сломанные конечности. Но публика, для которой они станут играть в будущем, простит им мелкие увечья.

– Одни живут ради любви, – сказал Личфилд своему новому коллективу, – другие живут ради искусства. Мы, счастливчики, избрали последнее.

Актеры зааплодировали.

– Вам, неумершим, я говорю: добро пожаловать в мир!

Смех, новые аплодисменты.

Фары машин, летевших по шоссе на север, высвечивали силуэты новой театральной труппы. Все ее участники выглядели как живые люди. Но не в этом ли фокус их ремесла? Подражать жизни так, что иллюзия становится неотличимой от реальности? И их новая публика, ожидающая в моргах, на церковных кладбищах и в прочих местах упокоения, сумеет оценить этот талант больше других. Кому аплодировать притворным страстям и боли, как не мертвым, которые уже все испытали и наконец отбросили чувства прочь?

Мертвые. Они нуждались в развлечении не меньше, чем живые, и это направление, увы, оставалось невозделанной нивой.

Впрочем, новая труппа будет выступать не ради денег, а ради любви к искусству – это Личфилд дал понять с самого начала. Больше никакого служения Аполлону.

– Теперь, – сказал он, – куда ляжет наш путь? На север или юг?

– На север, – сказал Эдди. – Моя матушка похоронена в Глазго – она умерла раньше, чем я начал играть профессионально. Я бы хотел, чтобы она меня увидела.

– Да будет так, – сказал Личфилд. – Найдем себе транспорт?