напоминает Остина Пауэрса. Писательница и критик Дебора Хейден отмечает, что даже Джулиан Барнс, который обожает Флобера, не закрывает глаза на странности своего героя. Барнс называет его «чудесным человеком», «если не считать того случая в Египте, когда он попытался переспать с проституткой, хотя уже страдал от сифилиса».

Однажды, анализируя «боваризм» и склонность Флобера все усложнять, писательница Жорж Санд сказала: «Этот человек так добр, так обаятелен, так весел, так прост, так дружелюбен, но почему же ему хочется отбить у нас всякую охоту жить?» Я отказываюсь верить, что ее слова следует воспринимать всерьез. Флобер бывал злым и грубым. Но у него была удивительная способность выдавать короткие емкие фразы и озвучивать несуразные мысли. Например, перед смертью он сказал племяннице: «Иногда мне кажется, что я таю, словно старый камамбер». Складывается впечатление, что он лишь по необходимости поддерживал отношения с людьми и предпочитал держаться от них на расстоянии. Едва ли не самые ценные сведения о характере Флобера мы получили из его переписки с любовницей Луизой Коле. Мне очень нравится, как переводчик Алан Рассел называет их связь «спорадическими, по большей части почтовыми отношениями». Вот бы всем нам иметь спорадические, по большей части почтовые отношения!

Похоже, Флобер еще в юности решил, что возненавидит в жизни все, включая свою среду, свое воспитание и самого себя. Если кому-то из современных писателей вдруг захочется утешиться, когда дела пойдут не слишком хорошо, им будет полезно найти в интернете рукопись Madame Bovary. Тогда они увидят множество страниц, свидетельствующих о том, как мучился Флобер и как он себя ненавидел: черные строки, написанные бисерным почерком, соседствуют с целыми полустраницами, перечеркнутыми вдоль и поперек. Других людей он любил не больше, чем себя самого. Он немало времени потратил на составление Dictionnaire des Idées Recues («Лексикона прописных истин»), который был, по сути, энциклопедией человеческой глупости. Позже его биограф Мишель Уинок назвал это свидетельством «раннего и глубокого отвращения к человечеству». Он цитирует Флобера: «Я чувствую, как задыхаюсь от ненависти к глупости моей эпохи. К горлу подступает дерьмо, как при ущемлении грыжи». Не стесняйся, Гюстав! Говори без прикрас! Быть может, на его мировоззрение повлиял тот факт, что в зрелости он напоминал скорбного моржа с густыми усами. Кажется, он уделял своим усам гораздо меньше внимания, чем Мопассан (о его выдающихся усах я тоже вскоре упомяну на этих страницах), хотя пышные усы Флобера, несомненно, заслуживали большего.

Впрочем, стоит отдать Флоберу должное: принимая решение, он уже от него не отступал. На создание Madame Bovary у него ушло пять лет, в течение которых он в среднем писал лишь пятьсот слов в неделю. Учитывая, что самые ленивые из знакомых мне писателей пишут хотя бы по пятьсот слов в день, это крайне изощренный способ работать каждый день по четырнадцать часов и часто засиживаться до поздней ночи. Тяжко думать, как он, должно быть, мучительно раздумывал о каждом слове неделями, месяцами, даже годами. Уму непостижимо… В то время в нем проснулась одержимость отдельными предложениями, и он тщательно выверял их, чтобы каждое читалось как можно более гладко. Именно поэтому Флобер чрезвычайно раздражался, когда ему говорили, что его слог немного похож на слог Бальзака, – писателя, который славился способностью выдавать тысячи слов за один присест.

Был ли Флобер самым жалким человеком, когда-либо жившим на Земле? Или же непонятым сатириком с отличным, пусть и несколько мрачноватым чувством юмора? Мы знаем, что он сидел за письменным столом по четырнадцать часов в день. У него была чернильница в виде лягушки. Некоторое время у него было и чучело попугая. Возможно, Флобера нельзя винить за брюзгливость, поскольку он страдал (как и Достоевский, который был чудовищно брюзглив) от эпилепсии, хотя его диагноз и держали в тайне. Отец Флобера, врач, назначил сыну соответствующее лечение, но никто из них не пользовался медицинским термином для обозначения болезни, предпочитая называть ее «нервными припадками». Не чуравшийся контактов с проститутками, Флобер также часто подхватывал половые инфекции. Если почитать историю его болезней, начинаешь недоумевать, как он вообще умудрялся писать, ведь кучу времени ему приходилось тратить на поиск способов лечения своих недугов, написание писем с жалобами на них и «ртутные втирания». (Втираниями ртутной мази часто лечили пациентов, страдающих от сифилиса.)

Многое говорит о том, что Флобер был, возможно, не самым сердобольным и щедрым человеком, но все же интересовался другими людьми и внимательно за ними наблюдал. О его чувстве юмора, полагаю, свидетельствуют слова, которые он вкладывает в уста Родольфа в Madame Bovary. Родольф – поразительно напыщенный персонаж: «Виржини уж очень расплылась, – говорит он об одной из своих любовниц. – Ее восторженность мне опротивела. А потом, эта ее страсть к креветкам!» Вот Родольф рассуждает о том, как бы проложить себе дорогу в жизнь Эммы: «Что ж, буду к ним заходить, пришлю им дичи, живности. Попрошу себе даже кровь пустить, если нужен будет предлог». А еще Флобер, должно быть, безмерно наслаждался собой, когда писал знаменитую сцену с раскачивающимся экипажем: он сравнивает шнурки корсета Эммы, скользящие вниз, со змеями и пишет, что скрип ее башмаков сводит Леона с ума.

С самого начала романа заметно, что Флобер внимательно наблюдает за окружающими. Описание детства Шарля Бовари напоминает руководство по воспитанию невозможных детей для родителей, которым на них плевать. Отец Шарля Бовари настаивает, чтобы ребенок бегал всюду нагишом, «как детеныш животного», с малолетства учился пить ром и «глумился над религиозными процессиями». Его мать тем временем занимает противоположную позицию: она не отпускает сына от себя, вырезает для него бумажных кукол и кормит его сластями. (Я никогда не понимала, что это за сласти такие и почему любой ребенок их желает. Шарлю Бовари они явно не доставляют ни капли радости.) Страданиям Шарля нет конца: пока он учится на врача, мать еженедельно присылает ему жареную телятину, а затем его женят на сорокапятилетней женщине из Дьеппа. У нее длинные зубы и большие башмаки, по утрам она выпивает чашку горячего шоколада, а по ночам в постели обвивает Шарля своими длинными тонкими руками. (Это первая жена, еще до Эммы. К счастью, длиннозубая быстро умирает.)

Загадки Madame Bovary годами не дают покоя исследователям. Написаны целые трактаты, полностью посвященные значению чисел в романе. К ним можно относиться с некоторой долей скепсиса, но только если не учитывать тот факт, что Флобер писал со скоростью примерно около страницы в неделю, а это наталкивает на мысль, что ни одна деталь в романе не может быть случайной.