Дверь мне открыла симпатичная пожилая женщина.

— Чего тебе, сынок? Проведать кого пришел сюда? — Ее окающий акцент коренной жительницы приятно ласкал слух. Было в нем что-то доброе, до боли в душе русское. Спасибо Богу, что на свете есть такие люди, излучающие спокойствие и умиротворенность.

Заранее заготовленная небрежно-нагловатая фраза, начинавшаяся словами: «Слушай, бабуля…», куда-то испарилась. Вместо этого я сказал:

— Здравствуйте. Я приехал из Москвы по очень важному для меня делу. Мне бы с кем-нибудь поговорить о воспитаннике вашем, Диме Панкине. Может, помните такого?

Чтобы отмести всякие подозрения, я достал из кармана красную книжечку. Но это, наоборот, насторожило старушку.

— Ты, случаем, не из милиции, парень? А то много наших воспитанников сейчас по свету маются, лучшую долю ищут. А потом, глядишь, некоторые и на Колыме не один срок сидят.

— Да что вы! Я журналист. Сам в Афганистане воевал, а теперь пишу статьи о воинах-интернационалистах, исполнявших там свой долг.

— А-а. Журналист, говоришь. То-то я смотрю, солидный такой с виду. Мне-то с тобой разбираться не с руки. Я человек маленький. Пошли к Петровне-директорше. Она, может, и подскажет чего.

Мы двинулись по длинному темному коридору. Это заведение скорее напоминало тюрьму, чем детский приют, где, по идее, должны сеять разумное, доброе, вечное. Если бы не веселый детский смех, я бы ни за что не поверил, где нахожусь. Ребятишки смотрели на меня, не скрывая любопытства. Хотелось выть от людской несправедливости. В глазах каждого, как мне показалось, теплилась надежда, что я вызволю их из казенного кошмара. Я поймал себя на мысли, что, разменяв тридцатник, все еще не завел семью и не имею детей. Я поклялся, что обязательно исправлю это недоразумение.

Мы вошли в тесный неудобный кабинет, очень живо напомнивший мой гостиничный номер. На стене за спиной директора висел выцветший портрет Макаренко. Вдоль другой стены стояли древние шкафы, облупленные и поцарапанные, в которых, видимо, уже много лет пылились многочисленные папки с завязочками. У окна смирно выстроились в ряд видавшие виды стулья, носившие на себе отпечатки многочисленных посещений. Словом, провинциальная канцелярия, да и только. Такие кабинеты все еще можно встретить в государственных учреждениях любого города. Они остались как дань старым добрым (или недобрым?) социалистическим временам.

Любовь Петровна, так звали директора, внимательно осмотрела меня. Я тоже внимательно рассматривал ее. На вид она выглядела лет на сорок пять. Лицо ее было довольно миловидным, но хранило какую-то печать хронической усталости. В принципе мы являлись коллегами, хотя я, к своему стыду, и дня не проработал с детьми. Были, конечно, педагогические практики, но тогда меня, юного студента, больше интересовали совсем другие дела, никак с моими воспитанниками не связанные. В районо же хватало бумажной волокиты. Только в эти тягостные минуты мне стало ясно, что за тысячами докладов, справок, отчетов и рапортов, исписанных моей рукой, скрывались порой нелегкие, а то и искалеченные детские судьбы.

С Любовью Петровной, слава богу, мы быстро нашли общий язык. Поговорили о проблемах детского дома. Я честно признался, какое гнетущее впечатление произвело на меня вверенное ей заведение, и пообещал, что обязательно замолвлю словечко перед нужными людьми в Москве. В тот момент мне искренне хотелось верить в то, что я говорю, и было стыдно сознавать, что мои слова могли оказаться ложью чистейшей воды. Но иначе все могло сорваться, и разговор зашел бы в тупик.

Признаюсь, что роль столичного журналиста я сыграл блестяще. Наконец в процессе беседы я осторожно коснулся цели своего визита.

— Знаете, я вот сейчас пишу очерк об одном вашем воспитаннике, герое афганской войны, кавалере ордена Красной Звезды. Его зовут Дмитрий Панкин. Хотелось бы что-нибудь узнать об этом человеке.

Директриса задумалась, но потом ее чело просветлело.

— А, Панкин. Ну, конечно, я его хорошо помню. Шалопай, правда, был, но его все любили. Скажу честно, в нем присутствовала некоторая душевная мягкость. Многие ребята этим пользовались, и он часто попадал под дурное влияние. Но вообще как человек Дима был очень хороший, добрый, отзывчивый. А где он сейчас, если не секрет? Пока он учился в Вологде в училище, забегал изредка, но вот как в армию призвали, так мы о нем больше никаких вестей не имели.

— Не волнуйтесь, — бодро соврал я, — все в порядке. Он сейчас большой человек. Живет на юге России, занимается бизнесом. Немногие с такой судьбой сделали столь внушительную карьеру. Дима учился в Москве, отличником, говорят, был.

— Да что вы говорите? Вот бы не подумала! У него, на мой взгляд, всегда проблемы с учебой были. С двойки на тройку еле перебивался. Он даже на техникум не потянул, в училище его определили… Но ведь в жизни всякое бывает. Жаль, что такие люди, как Дима, став солидными, быстро забывают, откуда вышли. Взял бы и помог нам деньгами, если бизнесмен. А то уже который год нам обещают строительство нового здания. Сами видели, в каких мы тут условиях. Дети мерзнут, болеют. В комнатах сыро, холодно, санстанция давно грозится закрыть из-за аварийного состояния канализации. А этим хозяевам в кавычках и дела нет, никак ремонт с мертвой точки не сдвинется. При коммунистах хоть пожаловаться можно было, глядишь, чего-нибудь для ремонта и подкинули бы. А сейчас… — Она махнула рукой и отвернулась к окну.

— Хорошо, я передам Панкину вашу просьбу. Надеюсь, он вам поможет. Сердце у него вовсе не каменное. Просто занят он, дела, сами понимаете, — соврал я.

— Я-то все понимаю. Если бы не понимала, тут бы не сидела. Знаете, ведь не каждый может за такую мизерную зарплату работать здесь, видеть столько боли… Да нет, я не плачусь вам, ради бога, но порой думаешь, почему же мы такие злые стали. Выходит, что делали мы эту демократизацию не для всех, а только для кучки небольшой, для тех, кто ездит сейчас на этих самых «мерседесах», будь они неладны. Они вот привезут нам подарки на Новый год и бьют себя в грудь, смотрите, мол, какие мы щедрые. А куда они потом деваются, эти благодетели? Через день забывают о своих обещаниях. Сами с охраной, да и дети их вон с телохранителями в школу ходят. Кого же они боятся тогда, если так пекутся о народе? Нас же и боятся. Ведь их богатства нашим трудом приумножаются. Вот такой вот капитализм выходит.

— Знаете, Любовь Петровна, мне кажется, что эти нувориши прежде всего самих себя боятся.

— Вот вы, Алексей, и напишите об этом. Да так, чтобы на всю страну. Впрочем, наверное, не стоит. Я ведь зла вам не желаю. Гиблое это дело — стучаться в двери, зная, что никто не откроет. А то еще и по шее дадут…

— Это моя профессия, а может быть, даже хобби, — сказал я, задумавшись.

Мы еще некоторое время разговаривали с этой неглупой женщиной. Но все интересовавшее меня я из этой беседы уже почерпнул. К сожалению, как я попутно выяснил, в детдоме не осталось ни одной фотографии бывшего воспитанника. Напоследок я решил сыграть ва-банк. Вытащив фотографию из бокового кармана пальто, я протянул ее директрисе.