— Зачем вообще она хранит эту гадость? — с ужасом в глазах тихонько поинтересовалась Галочка, переключаясь на Двойру.

— Там целая история, — печально отмахнулся Морской, успевший расспросить Двойру по пути из больницы. — Во-первых, им здесь в оккупацию было действительно важно сохранить память о всех фашистских преступлениях, во-вторых, с антисемитами у Двойры, помимо прочего, еще и очень личные счеты. Ты же уже слышала про трагедию в Дробицком яру?

Галочка кивнула. Конечно, она слышала. Такие страшные новости пережившие оккупацию харьковчане сообщали реэвакуированным в первую очередь. Морскому что-то рассказала Двойра, что-то — Воскресенский, что-то дополнили уже сотрудники редакции. Картина выходила без преувеличения жуткая. В середине декабря 41-го всем евреям города было приказано переселиться в бараки тракторного и станкостроительного завода, в гетто на ХТЗ. Больных и стариков, тех, кто не мог передвигаться самостоятельно, фашисты заперли в синагоге на Гражданской улице. Неясно, сколько там закрыли человек, но точно, что немало. И все они погибли от голода и холода. Те, кто ушел в гетто, тоже были убиты. Многие не вынесли нечеловеческих условий жизни в бараках, оставшихся расстреляли в начале января. Все это как-то даже не укладывалось в голове, поэтому Морской не знал, как говорить об этом с женой.

— Кто? — Галочка уже поняла, что в Дробицком яру погиб кто-то из очень близких Двойре людей, и не собиралась прекращать расспросы.

— Линка. Ты ее не знаешь, — прошептал Морской в ответ, стараясь не выдать волнения. Сам он Линку прекрасно знал и очень любил. — Лучшая Двойрина подруга. Одноклассница. Почти сестра. Такая глупая история… Ее никто не принуждал уходить в гетто. Она по документам числилась украинкой. Забавно так, мне Двойра говорит, мол, «ты же Линку знаешь: светлоглаза, щекаста, на голове — три волосины», а я не могу избавиться от ощущения, будто она свое отражение в зеркале описывает. — Галочка в ответ, естественно, даже не улыбнулась, и Морской продолжил: — Ну вот, значит, Линка решила ни в какое гетто не идти. А брат ее младший — пошел. Куда деваться. И сам по документам еврей, и жена — ярко выраженная. И дети. И вот Линка, когда еврейская колонна шла на ХТЗ, вышла вместе с остальными харьковчанами посмотреть. Увидела семью брата и… не смогла остаться жить. Бросилась к племянникам и присоединилась к колонне. Это был последний раз, когда ее видели соседи. Они потом эту историю Двойре и пересказали. Ну тише, тише!

Галочка уже горько рыдала на плече у мужа, а он успокаивал, стараясь оттащить жену подальше от проходного места вестибюля.

— Ах вот вы где! — не обращая внимания на плачущую Галю, схватила за рукав Морского маленькая юркая брюнетка с очень серьезным и очень юным лицом. Их когда-то уже представляли друг другу, но в общей суматохе Владимир позабыл ее фамилию и имя. Помнил только, что девочка занимает в редакции далеко не последнее место и что ему посоветовали ей не перечить.

— Скажите, — глядя исподлобья, строго спросила она, — вы рисуете?

— Я? Нет, ну что вы, — Морской даже немного растерялся. — Зато играю на скрипке.

— Вам бы только шуточки шутить! — сердито хмыкнула девочка и, отойдя на два шага в сторону, начала громко жаловаться: — Тот не рисует, этот не рисует! А ситуация критическая, товарищи! Во всем городе из всех свободных художников остался только Ермилов, и тот, видите ли, — тут она достала бумажку и с явным презрением прочитала записанный там ответ: — «позиционирует себя как график-оформитель книг». Всех приехавших, сколько ни выписывай, сразу разбирают. И к Ноткиной теперь как назло с нашими задачами соваться нельзя — пишет портреты вождей. Штатных, проверенных сотрудников сманили республиканские издания. Черт их принес на нашу голову! Невозможно работать!

— Анечка, не волнуйтесь! — сразу раздалось со всех сторон. — Я знаю одного отличного художника… Я поговорю с ним… И я… И я… А чем вам я не угодила? Я и корреспондент, и художник, между прочим, почитайте мои бумаги…

Анечку в редакции явно любили, причем, похоже, без каких-либо усилий с ее стороны.

— Зла на вас на всех не хватает! — шикнула она в сторону заправляющейся «чаем» журналистской братии и снова обернулась к Морскому: — А ваша супруга, между прочим, требуя выделить вам жилье, говорила, что вы — многостаночник!

Морской растерянно пожал плечами, одновременно призывая Галочку высказаться.

— Я имела в виду универсальность Морского как журналиста, — осторожно начала она. — Он может быть и культурным обозревателем, и репортером другой тематики, и…

— А, это вы! — выражение лица Анечки моментально потеплело. — А я уж подумала — не успел приехать, и уже за спиной у супруги… Ну вот это самое… — Она не смогла подобрать слова, но явно обрадовалась, что на плече у Морского рыдала именно Галочка. — Тогда все в порядке! — Анечка неожиданно и совершенно нелогично закончила свои расспросы и бодрым шагом направилась в подвал к машинисткам.

«Она ведь, кажется, ненамного старше Ларисы», — подумал Морской. И тут же снова впал в уныние, вспомнив, в каком состоянии оставил дочь. Девочке явно не пошли на пользу все эти переезды. Она, конечно, крепилась, но выглядела очень слабой. К тому же разместили ее в новой больнице не слишком удачно: из-за нехватки мест положили на первом этаже в закутке коридора, под окном, из которого, как рассказала Двойра, ужасно дуло. И никакие Двойрины связи не помогли. Ее вообще выдворили из больницы, сославшись на то, что в советских медучреждениях посещения родственников возможны только в строго ограниченные часы. Ларочка лежала теперь совершенно одна, да еще и в плохих условиях…

— Я тоже пойду, — тихонько шепнула Галя. — А то мало того, что ты не рисуешь, так еще и я вместо работы рыдать вздумала. Вышлют нас обратно в Андижан, будем знать!

Морской проводил супругу до ступенек и с твердым намерением отвлечься от грустных мыслей и найти себе какое-то стоящее дело направился в курилку. Там как раз обсуждали новую редакционную политику.

— Оно и понятно! — отвечал на чей-то вопрос разгоряченный парень в измятом пиджаке. — Сплошные перегибы кругом! Вон, нашу Анечку недавно муж бросил, потому что по чьим-то свидетельствам она немцам белье стирала во времена оккупации. А одну мою знакомую мальчишки камнями закидали, потому что она похожа была на кассиршу из кинотеатра, которая на немцев работала. Или вообще вопиющее безобразие — одних моих знакомых стариков из квартиры выгнали, потому что у них фрицы на постой останавливались. А вот, еще хуже, профессорам, уважаемым людям, на заседании правления — они же