Он говорил себе, что эти отношения с женой его дяди надо прекратить. Все вечера он проводил в обществе Энрике и не ходил больше по пятницам к ней на обед. Хотя они с Рахиль были родственниками не по крови, а только через ее мужа, такая связь, согласно принятым правилам, была недопустима, как ему недавно напомнили. Он стал проводить больше времени в синагоге. Если он и раньше был известен как набожный человек, то теперь синагога, казалось, была его жизнью, и люди думали, что он, возможно, хочет попасть в состав руководства. Что им двигало – гордость или раскаяние, – когда он подметал пол в синагоге, собирал молитвенники, ухаживал за садом, вручную пропалывая сорняки? Но что бы это ни было, такой образ действий следовало поощрять; он завоевывал все большую популярность в конгрегации.

Если он встречал Рахиль в магазине или на улице, то опускал глаза. Называл он ее исключительно «мадам Пети», чтобы убедить себя, что она всего лишь вдова его дяди. Просто на него нашло временное помрачение сознания. Это случалось с некоторыми людьми на острове. В пивных и тавернах ему рассказывали о мужчинах, которые теряли рассудок, прыгали со скал, уплывали в море, клялись, что видели женщин на деревьях или под водой.

Он старался быть как можно общительнее, принимал приглашения людей, которые хотели познакомиться с ним поближе. Однако ему было не по себе, он заикался во время разговора и часто, извинившись, уходил из-за стола, не дождавшись десерта. Все решили, что он очень застенчив и, возможно, слишком набожен, чтобы искать жену. Он рано ложился спать и, потушив фонарь, силился уснуть. Он знал, что она находится в комнате как раз над ним. Часто он слышал какой-то шум за дверью. Это были не лягушки, они не производят шума. Это дядина вдова бродила в магазине. Он воображал, что она в ночной сорочке – белая роза в темноте. Однажды ему приснилось, что она пришла к нему, в его постель. Она хотела его и руководила им в постели. Утром он чувствовал вкус патоки у себя на губах. Он часто вспоминал старуху в лазоревом платье. Она, словно прочитав его мысли, прислала ему записку с очень старой служанкой, едва волочившей ноги: «Ne détruisez pas cette famille et, dans la même foulée, vous-même». Не разрушайте эту семью и самого себя.

– Вы напишете ответ мадам Галеви? – спросила служанка.

В саду жужжали пчелы вокруг дерева, которое, как говорили, было привезено из самой Франции; жара вызывала желание закрыть глаза и видеть сны.

– Нет, – ответил Фредерик, – не напишу.

Прошло лето с его жарой, составлявшей для него тайну и приносившей наслаждение. Он хотел, чтобы она выжгла из него все лишнее. В сумерки, когда налетали комары и все здравомыслящие люди прятались от них, он ходил к водопаду и окунался в холодную солоноватую воду. Дети обожали его. С младшими он играл в саду, старших мальчиков учил основам бизнеса. Особенно полюбила его самая младшая девочка, Дельфина. Как-то в жаркий день она случайно назвала его папой, после чего он стал реже играть с детьми и попросил их называть его месье Фредерик. Поскольку обедать к ним он больше не ходил, Рахиль оставляла для него по пятницам тарелку в коридоре.

– Вы предпочитаете есть у себя? – спросила она.

– Не хочу вторгаться в жизнь вашей семьи, – ответил он.

– Вы уже тысячу раз «вторгались», так что еще один визит ничего не изменит.

– Значит, вы признаете, что я вторгаюсь?

– Фредерик, – мягко сказала жена его дяди, – я не укушу вас, если вы этого боитесь.

– Я этого не боюсь, – тут же ответил он. В его мечтах как раз это и происходило.

Он продолжал обедать за своим письменным столом, но еда не приносила ему никакого удовольствия. Он похудел и плохо спал. Но продолжал сторониться Рахили, хотя по ночам ему слышались ее шаги. А может быть, это тоже грезилось ему. Он мечтал, что как-нибудь она войдет к нему и скажет, что он ей нужен, и тогда он, отбросив все сомнения, с радостью и благодарностью пойдет навстречу ей.

Он не сразу понял, что заболел. С наступлением осени погода изменилась; когда налетал ветер и воздух голубел, его донимала холодная сырость. Он думал, что эти приступы слабости вызваны только непогодой, а не его состоянием. Он прожил в Шарлотте-Амалии уже восемь месяцев, и ему все чаще приходила в голову мысль, что надо возвращаться в Париж, чтобы не бороться каждый день со своими чувствами, которые грозили выйти из-под контроля. Ведение дел вполне можно было доверить Энрике, тот обладал здравым смыслом и справился бы со всем не хуже его самого, но он не уезжал, потому что не представлял себе жизни без Рахили. Париж с его хмурым небом и пятнистой, как рыбья чешуя, рекой становился все более далеким и сумеречным.

Затем тьма стала сгущаться внутри его; в легких он ощущал что-то вроде облака – это была болезнь. С севера Африки подул устойчивый ветер, шуршавший листьями; стаи птиц летели на юг. Французский сумрак настиг его и здесь. Он стал мерзнуть, не мог есть, не мог спать. Он чувствовал, как что-то проникает ему в кости, как будто на него навели порчу. В холодные дни он был насквозь мокрым от пота, под ярким солнцем дрожал. Он думал, что, может быть, такое бывает с людьми на острове и надо просто бороться с этим всеми доступными средствами. Он лечился ромом. Ел он только фрукты. Чтобы не мерзнуть ночью, он спал, не снимая пиджака и ботинок. Он опять увидел лягушку и подумал, что, может быть, она его отравила. Она сидела недалеко от кровати, но он слишком устал, чтобы поймать ее и выкинуть в сад.

Однажды утром он не появился в конторе. Энрике нашел его в постели; одежда его была разбросана по комнате, на столе стояли тарелки с едой, к которой он не притронулся. День был необычайно теплым для этого времени года, температура доходила до 34°. Фредерик же попросил стеганое одеяло и затем еще одно. Вызвали доктора, который сказал, что это, возможно, желтая лихорадка и надо подождать, чтобы удостовериться в этом. Он пустил Фредерику кровь. Больной, похоже, не заметил ни того, как доктор сделал надрез скальпелем, ни как он брал кровь; еще хуже было, что он, не отдавая себе отчета, говорил то, чего говорить не следовало. Рахиль и Розалия по очереди ухаживали за ним, прикладывая к его лицу холодные влажные полотенца. Один раз Рахиль засунула руку ему под рубашку и прощупала сердце. Там тоже все горело.

Рахиль пошла на кладбище, взяв с собой несколько веток с последними красными цветами. Она просила свою предшественницу помочь ей спасти Фредерика. Она заботилась о детях Эстер, как о своих собственных, и надеялась, что та в ответ выполнит ее просьбу. Но его состояние ухудшилось, Эстер не слушала ее больше. Ее призрак исчез, как только муж присоединился к ней, и связаться с ним было невозможно.

Больного навестил месье Де Леон с несколькими старейшими членами конгрегации. Встав вокруг постели Фредерика, они произнесли вечернюю молитву. Их было десять человек – именно столько в иудаизме требуется для совершения официальных обрядов.

– Мы пришли ради него, – сказал Де Леон перед уходом, – ради его благополучия как в этом мире, так и в следующем.