чтобы сказать очередной комплимент или критику в адрес большевиков своим ироничным голосом, который, казалось, все сильнее отталкивал от него и сгущал атмосферу респектабельности в зале с роскошными красными портьерами. Там были Вита, слишком невинная, чтобы все это замечать, Гедалла[523] и Дринкуотер[524]. Я не жалею о своем дичайшем и наиглупейшем высказывании, даже если оно хоть немного подпортило эту помпезность. Но нет нужды уточнять, что ни одно мое слово не возымело никакого эффекта. Госс еще переживет нас всех. Как у него это получается? И все же он со своей ироничностью и придирчивостью казался каким-то неловким. Внезапно появилось нечто вроде черного коврика – оказалось, это леди Госс[525]. Итак, я дома, а Дотти в ярости, потому что ей пришлось ехать с Планком. В конце концов ей все же удалось добраться сюда. Однажды вечером я зашла к Вите после спектакля[526]. Она спала в квартире на верхнем этаже дома на Маунт-стрит; большая, но невзрачная бледная мебель; на ее кровати лежала собака. Она проснулась от собственного голоса и истерики: «Вирджиния Вулф, Вирджиния Вулф! Боже мой! В комнате Вирджиния Вулф. Ради всего святого, Вита, не включай свет. Никакого света, дура! Но как я найду белое вино», – бормотала Вита. В итоге оно нашлось. Мы сидели и пили. Темные очертания бокалов и вещей комнаты, в которой я никогда прежде не была; едва знакомая мне женщина; между нами Вита, близкая нам обоим; лесть, экстравагантность, полное внутреннее спокойствие с моей стороны; потом вернулась домой.

Первые три недели ноября, когда дневник не велся, были, похоже, полностью заняты работой над романом “На маяк”, Витой (поездкой к ней в Лонг-Барн 6–8 ноября), светскими приемами и бесчисленными встречами с людьми. На званом ужине у Герберта Уэллса 4 ноября Вулфы встретили Бернарда Шоу и Арнольда Беннетта. Последний написал о Вирджинии и Леонарде в своем дневнике: “Оба мрачные, эти двое… Но мне они понравились, несмотря на их недоброжелательное отношение ко мне в прессе”.

23 ноября, вторник.

Сейчас мне прежде всего нужно выбрать какую-нибудь длинную солидную книгу для чтения. Но какую? «Тристрама Шенди» [Лоренс Стерн]? Французские мемуары? Это продолжение дискуссии об Ангусе за чаем. «Он не подходит, – говорит Л., – из него никогда не получится менеджер». Но что тогда? Будем искать еще? Обратимся к Кейпу или Секеру[527]? Опять та же проблема. Мне бы не очень хотелось писать для Кейпа, но если наше собственное издательство становится камнем на шее, то медлить нельзя. Л. считает, что в следующем году мы сможем продать издательство с выгодой для себя. Это даст возможность жить полной жизнью, но она и так полна. Коулфакс усугубляет ситуацию; она несет смерть этому дневнику. Не я ли вынуждена все время читать ее каракули и отвечать на них? Кульминацией стало то, что на прошлой неделе она ужинала наедине со мной и холодным цыпленком. Я поймала себя на мысли, что наш разговор светский, а не интимный; она была в жемчугах (подделка, говорит Вита) и при упоминании разных имен вспыхивала как лампочки коммутатора на телефонной станции. Джеффри Скотт, Перси Лаббок и т.д. Компетентная и для своих целей абсолютная эффективная женщина. Я утверждаю, что она светская дама и все ее чувства настроены на этот лад. На личное общение с глазу на глаз ее механизмы не годятся, хотя она очень тревожная, болезненно честолюбивая, немного подозрительная и беспокойная, что, впрочем, и неудивительно. Коулфакс рассказывала мне, как она жила до замужества, стремясь к общению с вяжущими старушками. И вот, выйдя замуж в 19 лет, она расправила крылья и решила жить как мать Вайолет[528], которая высунулась однажды из окна дворца в Окленде[529] и сказала старику, торговавшему копченой рыбой: «Разве это жизнь?». И вот теперь, в 50 лет, она вновь задается этим вопросом, носится по городу, принимает приглашения на ужин и рассылает их сама; не может ни на чем сосредоточиться, но втайне, на мой взгляд, и не хочет этого, а просто притворяется, ибо притворство вошло у нее в привычку. Это нормально для нее, но не для меня. Поэтому мы и не можем слиться воедино в общении, – у нее свои границы, а у меня свои. К нашему общему облегчению, вошел Дэди; затем сэр Артур[530], бодрый, жизнерадостный, компетентный, поощряющий и контролирующий жену, обласканный ею (она опять рассказывала о своем девичестве, когда могла есть суп и картошку и не переживать о фигуре), сел на краешек моего обшарпанного грязного кресла возле жены.

Все это стремительно набирает обороты. Слава растет. Шансы встретиться с тем или иным человеком и чего-то добиться растут. Жизнь, как я говорю лет с десяти, ужасно интересна; во всяком случае, в сорок четыре года она быстрее и острее, чем в двадцать четыре; более отчаянная, я полагаю, как река вблизи Ниагарского водопада – мой новый образ смерти; активная, позитивная и во многом захватывающая; и очень важная с точки зрения опыта.

«Единственный опыт [смерть], который мне не суждено описать», – сказала я Вите вчера. Она сидела на полу в своем бархатном жакете и шелковой рубашке в красную полоску, а я завязывала ее жемчужные бусы в узел, превращая их в кучу огромных блестящих яиц. Она пришла повидаться со мной, так что мы продолжили наше пылкое доверительное общение, невинное (духовно) и, как по мне, выгодное обеим; довольно скучное для Леонарда, но не настолько, чтобы причинять ему беспокойство. По правде говоря, люди могут поддерживать множество отношений. К тому же она возвращается в Персию с Ли Эштоном – с этим бледнолицым басистым и побитым на вид дворовым псом, который всегда удирает, поджав хвост, но, говорят, ужинает устрицами.

Каждый день я переписываю по шесть страниц романа «На маяк». Думаю, с «Миссис Дэллоуэй» дело шло быстрее, однако в данном случае многие фрагменты кажутся схематичными, и мне приходится импровизировать прямо за печатной машинкой. Так, по-моему, гораздо быстрее, чем переписывать пером и чернилами. Сейчас я считаю, что это лучшая из моих книг, более глубокая, чем «Комната Джейкоба» и менее судорожная, в ней гораздо больше интересного, чем в «Миссис Дэллоуэй»; она не перегружена постоянным аккомпанементом безумия. Думаю, она написана более свободно и утонченно. И все же я пока не представляю, какой будет следующая; полагаю, это может означать, что я довела свой метод до совершенства и в таком виде он послужит мне везде, где только потребуется. Развивающийся метод привлекал мое внимание к новым темам, поскольку я видела возможность и способ их