рода бухте благородной английской жизни; беснующиеся собаки; снующие под ногами дети; все очень свободные и величественные; телега везет дерево на распиловку большой циркулярной пилой. «Как ты опишешь все происходящее?» – спросила я Виту. Она ответила, что для нее это нечто незыблемое, не меняющееся на протяжении столетий. Они веками возят дрова из парка, чтобы топить огромные камины, а ее предки точно так же ходили по снегу со своими огромными собаками. Все века казались яркими, прошлое – выразительным и внятным, а не беззвучным и забытым; позади стояла толпа людей[543], отнюдь не мертвых, ничем не примечательных, светлолицых, длинноногих и приветливых на вид; так мы довольно легко добрались до эпохи королевы Елизаветы. После чая, пытаясь найти письма Драйдена[544] для меня, Вита достала любовное письмо лорда Дорсета[545] (XVII век) с прядью его мягких золотистых волос, которые я секунду подержала в руках. Возникло ощущение вытащенных на свет звеньев цепи, которые обычно находятся под водой. В остальном никакого особого благоговения или новых чувств. Аристократы не какая-то особая раса. Простор и привлекательность имения поразили меня. Я вернулась домой к Марджори Стрэйчи[546], Тому Элиоту, Нессе и Роджеру. Общество немного ограничило тематику бесед – никаких разговоров о духовенстве или о стране, – зато какое оно живое и подвижное по сравнению с…

Далее Вирджиния начинает новую тетрадь (Дневник XVI).

3 февраля, четверг.

Судьба всегда складывается так, что новый дневник я начинаю в феврале. Зачем, спрашивается, мне новый том? (Но есть новшество: это не тетрадь, а блок листов – настолько мне лень сейчас заниматься переплетом). Какова цель моих дневников? Взяв на днях один том, Л. сказал: «Боже правый, если ты умрешь первой, мне ведь придется это читать». Мой почерк портится. Да и разве я пишу что-то интересное? Зато я всегда могу скоротать часок за чтением своих дневников; к тому же в один прекрасный день, они послужат основой для мемуаров.

Это напомнило мне о Веббах, о тех напряженных 36 часах в Лифуке[547], в роскошном пансионе с синими книгами в коридорах, и о тех, кто предан делу, – я имею в виду цельных людей. Их секрет в том, что они по природе своей не имеют душевных терзаний, которые разрывают тебя на части; их действия целостны и точны. Без вкуса и слуха (хотя миссис Вебб слушает Моцарта и, полагаю, предпочитает его Генделю[548]) можно больше налегать на хлеб с маслом и что-то еще, столь же обыденное. Холодным дождливым утром мы в быстром темпе гуляли по вересковой пустоши, разговаривая, разговаривая, разговаривая. В их работоспособности и бойкости чувствуется идеально отлаженный механизм, но механическая речь не очаровывает, не наводит на размышления, а срезает траву разума под корень. Я слишком тороплюсь, чтобы писать подробно. На миссис Вебб гораздо меньше украшений, чем раньше; она худа, неряшлива, неопрятна, с пятном на юбке и ключом на цепочке от часов; ощущение, будто она вымыла полы, засучила рукава и ждет смерти, продолжая при этом работать.

12 февраля, суббота.

Что именно произошло между Клайвом и Мэри, я не знаю[549]. Не он ли как-то вечером робко признался, что отложит это до марта? А потом как бы невзначай сказал мне днем здесь, что все-таки нет. Но не будет ли Мэри возражать? «А что, если будет?» – так, кажется, ответил он.

Проза Виты слишком гладкая. Я читала ее, и мое перо скользило не останавливаясь. Когда я читаю классику, я обуздана, но не фригидна; нет, совсем наоборот; не могу подобрать слов.

Если бы я писала «Пассажира в Тегеран», то выплеснула бы целые озера этой переливистой воды, а затем (уверена) нашла бы свой собственный метод. Моя уникальность как писателя, думаю, состоит в том, чтобы схватывать суть и точно выражать свои мысли. Если бы я писала о путешествиях, то подождала бы, когда сформируется какая-нибудь точка зрения и тогда выдала бы ее. Метод плавного повествования не может быть правильным; в мыслях нет никакой плавности. Но Вита очень искусна и сладкоголоса.

Это наводит меня на мысль, что завтра и в понедельник я буду читать «На маяк» в отпечатанном виде; читать от начала до конца и впервые использовать свой новый метод. Сначала хочу легко и свободно пройтись по тексту в целом, а уже потом придираться к деталям.

Спустя три дня я чуть не забыла о самом важном событии в моей жизни после свадьбы, как описал его Клайв, – Бобо[550] меня обстригла. Мистер Чизик [парикмахер] обомлел. Теперь я все время буду коротко стричься. Не имея больше притязаний на красоту, я позволила себе это удобство. Каждое утро берусь за расческу, накручиваю прядь на палец и тянусь к шпилькам, а потом радостно вспоминаю, что в этом нет необходимости. Спереди ничего не изменилось, а сзади я похожа на хвост куропатки. Это заметно сокращает сборы и переживания; к слову сказать, я как раз «ужинаю вне дома» (различие очевидно: Роджер, Клайв и весь Блумсбери ужинают у себя) с Этель Сэндс и Хендерсонами.

В остальном это была своего рода прекрасная экзотическая осень с постоянным присутствием Виты, времяпрепровождением в Ноул-хаусе и вне дома; похоже, мы стали немного свободнее от работы и издательства. Но теперь, когда уехали все: Несса, Клайв, Дункан, Вита, – наступает напряженное время: я много читаю и быстро пишу; намереваюсь «сделать» Моргана[551]; попробовать набросать свою книгу о художественной литературе и заработать денег на поездку в Грецию и автомобиль. Могу отметить, что первые симптомы, связанные с романом «На маяк», неблагоприятны. Роджеру, очевидно, не понравилась часть «Проходит время». От прав на публикацию частями отказались «Harper’s[552]» и «Forum[553]»; из «Harcourt Brace» прислали, как мне кажется, куда менее восторженное письмо, чем о «Миссис Дэллоуэй». Но это касается черновой версии, неотредактированной[554]. И все же я чувствую какую-то черствость; мнение Л. поддерживает меня на плаву; сама я бросаюсь из крайности в крайность.

Вчера Уэллс попросил опубликовать его брошюру[555]. Для нас это большой прорыв, особенно после довольно пресного разговора с Ангусом. Л. говорит, что он «не справляется». Ангус заявляет, что и с места не сдвинется. Он не видит в этом смысла. А еще он не знает чем заняться, если уйдет. Он не хочет уходить. И хотя он порой «сыт по горло», ему это нравится больше, чем любая другая работа. Но я убеждена, что сейчас издательству и нам требуется фанатик своего дела, а не этот тихий беззаботный джентльмен. Меня раздражает подписывать открытки и конверты.