прожектора я увидела сразу несколько сцен. Две женщины, бедные и одинокие, на верхнем этаже дома. Одна видит все (это же фантазия): Тауэрский мост, облака, аэропланы. А в комнате напротив – старики, прислушивающиеся к происходящему. Все разваливается и окутано мраком. Это надо писать максимально быстро, как письма; написать о дамах из Лланголлена[561], о миссис Флэдгейт [неизвестная], о прохожих. Никаких попыток раскрыть характеры. Намек на сапфизм. Лейтмотивом должна быть сатира – сатира и дикость. Дамы думают о Константинополе. Мечты о золотых куполах. Мой собственный лиризм должен превратиться в сатиру. Все нужно высмеять. А закончить многоточием… Вот так. По правде говоря, после всех этих серьезных поэтических экспериментальных книг, структуру которых приходится тщательно продумывать, я чувствую потребность в подобной эскападе. Хочу топнуть каблуком и убраться восвояси. Хочу воплотить в слова все те бесчисленные мелкие идеи и крошечные рассказы, которые постоянно мелькают у меня в голове. Думаю, это будет очень весело, а еще даст мне передышку перед началом очень серьезной мистической поэтической работы, которой я займусь сразу после*. Тем временем, прежде чем приступить к «Невестам Джессами», я должна написать книгу о художественной литературе, а это, полагаю, будет сделано лишь к январю. Правда, ради эксперимента можно время от времени писать страничку-другую. Но не исключено, что идея испарится сама собой. В любом случае я фиксирую это странное, неожиданное, стремительное возникновение идей и наслоение одной на другую в течение часа. Именно так я придумала «Комнату Джейкоба», глядя на огонь в камине Хогарт-хауса, и именно так я однажды днем придумала «На маяк», но уже здесь, на площади.

* Переход от «Орландо» к «Волнам» (8 июля 1933 год).

21 марта, понедельник.

Сегодня такой вечер, когда кажется, будто ты за границей; окно открыто; желтые и серые дома выглядят по-летнему, шум и гам в них напоминают об Италии. Примерно через неделю мы отправимся в путь. Не люблю дни перед отъездом. Сегодня я пошла покупать одежду и ужаснулась собственному уродству. Подобно Эдит Ситуэлл, я никогда не буду похожа на других людей, – слишком широкоплечая, высокая, плоская, с безжизненно висящими волосами. А теперь еще и такая уродливая шея… Но дома я никогда об этом не думаю.

Каким тревожным может быть лето! Сегодня вечером мы сядем читать у открытых окон, но мысли мои едва коснуться страницы и улетучатся. В воздухе будет витать какое-то беспокойство и меланхолия. А еще мне кажется, что в преддверии длинного жаркого лондонского лета, которое меня слегка тревожит, вернутся Вита и Гарольд; да и мой роман выйдет в свет. Мы будем сидеть на Тависток-сквер. Но я не позволю себе волноваться по пустякам – так я говорю сейчас, хотя за окном лишь март. Мы проведем неделю в Кассисе – странное воссоединение всех нас за границей. Много лет прошло с тех пор, как Несса, Клайв и я были там вместе, разумеется, без Леонарда.

Мой мозг чрезвычайно активен. Я хочу заниматься своими книгами так, как если бы действительно осознавала, что теряю время, старею и умираю. Боже мой, как прекрасны некоторые части «Маяка»! Мягкие, податливые и, как мне кажется, глубокие – ни одного лишнего слова много страниц подряд. Так я отношусь к сценам ужина и детей в лодке, но не к Лили на лужайке. А вот концовка мне не нравится.

Сейчас я получаю слишком много писем, чтобы на них отвечать. На чай приходила Эдит Ситуэлл, прозрачная как белая кость, которую можно найти на вересковых пустошах, с камешками цвета морской воды на ее длинных хрупких пальцах, которые кажутся еще более тонкими в моих руках и напоминают сложенный веер. У нее блеклые глаза, похожие на драгоценные камни; в ветреный мартовский день она пришла в трехслойной хлопчатобумажной юбке в красную крапинку. Она прищуривает глаза, издает странные смешки, напоминая мне тем самым Фишеров [двоюродные сестры ВВ]. Вся такая худая и заостренная; нос вытянут как у крота. Она назвала меня великой писательницей, и это порадовало. Говорит, что очень чувствительна ко всему, что есть в людях и книгах. Она рассказывала о своей матери, богохульствовавшей в детской, истеричной, ужасной, подстрекавшей Эдит убивать мотыльков. «И никто не может совладать с ней», – сказала Эдит, которая гордится своей анжуйской кровью[562]. Она – любопытный и очень интересный экземпляр: вся такая чувствительная, бледная, ласковая, одинокая, вынужденная спешить (в ней есть что-то призрачное и угловатое) домой в Бейсуотер, чтобы помочь приготовить ужин. Она сказала, что хотела бы вставить в свои тексты большие фрагменты или иллюстрации по психологии, описать людей, которые вместе ужинают, и т.д., но у нее нет знаний о человеческой натуре, – только эти внезапные насыщенные стихи, которые, кстати, она мне прислала. В другую эпоху она была бы монахиней-затворницей или эксцентричной одинокой деревенской старой девой. Именно причуды нашего времени вытащили ее на сцену мюзик-холла. Она выходит в свет со всей робостью и изысканностью старой девы-аристократки.

30 марта Вулфы отправились в месячный отпуск, поехав через Париж в Кассис, где они опять остановились в отеле “Cendrillon”, хотя большую часть времени проводили с Беллами и Дунканом Грантом на вилле “Corsica”. 6 апреля они сели на поезд из Тулона в Рим, а на следующий день отправились в Палермо, где провели пять дней, прежде чем поехать в Сиракузы. На обратном пути Вулфы провели три ночи в Неаполе и неделю в Риме, вернувшись домой на Тависток-сквер поздно вечером 28 апреля. В своих письмах Вирджиния подробно описывает их путешествие (см. ВВ-П-III, №№ 1741–1747).

1 мая, воскресенье.

В четверг вечером мы вернулись из Рима, из той другой жизни, которой я бы хотела жить всегда. В Италии совершенно отличная от здешней жизнь. Там я была никем, человеком без имени, призвания и происхождения. И вокруг не только завораживающие ландшафты, но и другие красоты. Едва ли я когда-то получала столько удовольствия в течение одного месяца. Какой способностью к наслаждению обладает человек! Мне нравилось все. Жаль, что я так невежественна в итальянском языке, искусстве, литературе и т.д. Однако сейчас я не могу ни записать все подробности, ни углубиться в огромную, вспыхнувшую во мне массу чувств. Вернувшись в 23:30, мы обнаружили Нелли в постели с какой-то загадочной болезнью почек. Нас как будто посадили в клетку, в банку с кофе; все было банкой. И тут я вспоминаю, что выходит моя книга. Люди назовут меня черствой и много чего наговорят. Если честно, мне, похоже, теперь все равно – даже мнение друзей не волнует. Не уверена, что это хорошо. При первом прочтении я была разочарована. Потом мне роман