В целом, по данным, которые приводят современные историки, итоги развития НЭПа в промышленности оказались не особенно впечатляющими. Конечно, если сравнивать их с крахом периода «военного коммунизма», успехи были налицо. Существуют различные подсчеты, согласно которым общее индустриальное производство России по сравнению с довоенным периодом выросло на одну пятую или же, напротив, сократилось — в абсолютном значении и на душу населения. Снизились прибыльность и рентабельность предприятий. Как бы то ни было, в историческом смысле, страна оказывалась примерно на том же «уровне развития» — «на начальном этапе индустриализации»162: доля тяжелой промышленности составляла не более четверти национального дохода, объем производства на душу населения в 5-10 раз отставал от показателей для промышленных стран, доля городского населения составляла лишь около 20 %. Что еще существенней, внутренние ресурсы для изменения такого положения к 1927 г. были исчерпаны. Небольшие объемы экспорта позволяли обеспечить лишь половину импорта зарубежного оборудования по сравнению с дореволюционным периодом.

Вид городов разительно изменился и теперь во многом напоминал прежний, дореволюционный — с резкой поляризацией богатства и бедности.

Писатель И.Г.Эренбург, тогда еще не ставший певцом «сталинского СССР», оставил яркие описания ранненэповской Москвы: «Бывшим «товарищам» дали белый хлеб, но их разжаловали в «граждан». Нищенка на углу Столешникова переулка, оперируя, как вывеской, гнойным младенцем, по-модному вопила: «Гражданинчик, явите милость!..» На углу помещалась кондитерская, где, компенсируя себя за былые карточки…, москвичи ели пирожные, взбитые сливки в натуральном виде и бриоши с маслом. Люди толстели на глазах… Разумеется, толстели далеко не все — Волга и на московские улицы выплеснула своих голодающих. Они принесли с собой вшей, человеческую муку и темный доисторический дух… Как на вернисажи, граждане собирались созерцать витрины гастрономических лавок. Трудно описать трогательность физиономий всех этих вновь обретенных друзей: молочных поросят, сигов, лососей. Деньги перестали быть абстрактным наименованием. Они вспомнили свое исконное назначение и занялись распределением между гражданами молочных поросят и голодных слюнок. Даже милиционеры стали уважать этот, на плакатах давно побежденный и зарезанный, капитал. Они теперь ограждали вокзальные буфеты от явно деклассированных граждан… Вагоны отличались деликатностью — они выбрали себе псевдонимы: «мягкий», «жесткий», «особого назначения»… Рестораны и казино оказались откровенней: они не стали ни «столовыми особого назначения», ни «клубами для карточных испытаний». Посетители, впрочем, не интересовались вывесками. Дети своего времени, они презирали слова и заменяли поэзию хорошим нюхом. Поэзия действительно пошла на убыль, и не менее половины членов «Всероссийского союза поэтов» занялись перепродажей галстуков, мест в спальных вагонах и эстонского коньяка. Литературные критики преважно объявили, что «открывается эпоха прозы»

203

Швейцары «Эрмитажа» и прочих увеселительных заведений, принимавшие в свои почтительные объятия млеющих от неги новых клиентов, чье порхание по лестнице, несмотря на весомость комплекции, могло быть приравнено к порханию первых весенних мотыльков, вряд ли думали, что их вывески, их уютно завешенные окна, их люстры и реставрированные пальмы вызывают негодование, скорбь и даже отчаяние во многих и многих сердцах. Но переживать различные трагические чувства могли отдельные люди, а партия, быстро переменив движение отдельных рычагов, должна была работать. Для трагедии не оказалось времени. Открывались новые пути и возможности. Нечеловеческая воля прозвучала в этом приглашении «учитесь торговать», брошенном бескорыстнейшим борцом своим товарищам, принужденным менять теперь диаграммы главков и карты генштаба на стук костяшек или на книги двойной бухгалтерии. Трезвость, эта самая требовательная и, скажем откровенно, наименее заманчивая из всех добродетелей, быстро вернула людям сознание времени и пространства. Она безжалостно вмешалась в высокое человеческое вдохновение, чтобы металлическим голосом напомнить людям о всей долготе времени. Время, жестокое время, оно слишком мучительно для нашего поколения, привыкшего жить, не переводя дыхание, для детей Мазурских болот и Октября!

Фраки! Они исчезли в семнадцатом году, наравне с другим вещами, большими и малыми, с «народолюбием» интеллигенции, с доморощенными файф-о-клоками у Трамбле, с фельетонами «Русского слова», с территориальным пафосом «единой и неделимой». Прошло четыре года, каких, читатели! Сколько явлено было героизма, безумия, зверства и подлости! Сколько великих идей родилось и умерло!.. Кто же помнил тогда о фраках? Казалось, все взрыто, до самого пупа земли, все заново перепахано, от старого не осталось и следа. Прошло четыре года. В один (как назвать его, прекрасным или мерзким? — назовем его лучше «будничным»), в один будничный день появился крохотный декретик, несколько строк под заголовком…, и тотчас чудодейственно из-под земли выскочили эти живые покойники… Никто не знает, как провели они эти годы, как, спрятанные от посторонних глаз, хитро выжидали своего дня, уверенные, что рано или поздно, но обязательно понадобятся. Они не превратились ни в пыльные тряпки, ни в вороньи пугала. Поджав осторожно свои фалды, они пересидели безумье и вдохновение

Почему спецы и просто хапуны… катаются в автомобилях? Почему школы снова стали платными? Почему спальные вагоны полны надушенными дамочками, едущими в Ялту?.. Кругом шла игра. Смелые и счастливые выигрывали. Ставкой (как, впрочем, и при всякой крупной игре) являлась жизнь, ибо нередко Чека, а впоследствии ее новое воплощение, то есть Гепеу, неожиданно прерывали повесть о счастливчике металлическим акцентом «высшей меры»163».

За счет чего образовывались такие прибыли, позволявшие дельцам вести роскошную жизнь? Прежде всего, за счет торговых операций и разницы между розничными и отпускными ценами. По исчислениям ВСНХ, «накидки частной торговли» на отпускную цену выросли с 8 % в октябре 1923 г. до 66,5 % в январе 1927 г.164

Внешне облик НЭПа был полон противоречий. Вот еще одно описание Оренбурга, на сей раз — провинции начала 1920-х: «Чтобы отыскать путаницу, следует уехать куда-нибудь подальше, хотя бы в… Одессу… Сразу же на вокзале вы увидите нищенок, путающих упраздненного «господина» с «товарищем» и гражданина с «барином». Улицы все переименованы, некоторые даже дважды… Где кончается общежитие и где начинается гостиница, этого уж никто вам не скажет. Окажется у вас мало денег, вы попадете в финотдел. С червонцами приедете, чего доброго, попадете в Гепеу. Совершенно неожиданно у вас спросят на улице, занимаетесь ли вы производительным трудом? Но это не мешает всем спекулянтам… состоять в различных профсоюзах… В угрозыске сотрудничают некоторые граждане, разыскиваемые угрозыском… Если же, показав на стилизованный славянский лик, украшающий собой одну их площадей, вы полюбопытствуете, Что это за удельный князь, вам ответят: «Карл Маркс»165».