Пальцы Ларисы вот-вот грозили разжаться. Ноги не слушались ее, но она твердила себе, что должна, должна, ДОЛЖНА дотанцевать с сатаной до конца.

– И твой сынок… Он ведь был особый мальчик, это надо признать… Так вот, у некоторых из наших жертв развился так называемый «стокгольмский синдром». Сначала они сами были жертвами, а потом постепенно перешли в разряд помощников для нас, ценителей. И уже помогали нам собирать новый материал и даже хотели сами провести с ним кое-какие познавательные эксперименты…

Несчастные, бедные, морально изуродованные дети, которые, выдержав долгие месяцы и годы истязаний и сексуальных пыток, сами превращались в монстров. Но не потому что, как их истязатели, перешли на сторону зла, а потому что только так, служа ему, могли хотя бы на время забыть о том, что с ними произошло.

Дети, ставшие подростками или даже молодыми мужчинами, делались прислужниками сатаны и помогали ему похищать и истязать других детей…

Они завладели не только их телами, но и их душами.

– И некоторые, Лариса, служат нам, ценителям, с необыкновенной отдачей. И сами с большой радостью приручают и усмиряют новеньких. Наши прежние жертвы стали одними из нас, и нас, учителей, не может не радовать, что у нас появились сыновья, идущие нам на смену.

Лариса поняла, что больше не может стоять. Она стала медленно оседать, а Люблянский, ничуть этому не удивившийся, положил ее на пол и произнес с ужасной ухмылкой:

– И твой Тимыч – один из самых лучших наших учеников, Лариса!

Нет, нет, НЕТ! Ее Тимыч, ее кровиночка, ее маленький хрупкий мальчик, не мог стать одним из этих монстров. Одним из этих демонов. Одним из этих жрецов похоти и тьмы ночной.

Кто угодно, но только не Тимыч!

Лариса пыталась прорычать это в лицо Люблянскому, но он только спросил:

– Ты что-то шепчешь, Лариса? Что-что? Хотя не важно что! Ты нарушила наш договор, и Шахерезада прекращает дозволенные речи.

Лариса попыталась приподняться, но тело отказалось ей подчиняться. Ее мозг разрывала мысль о том, что…

Что если сказанное банкиром правда, то лучше бы ее Тимыч умер девять лет назад.

Но если он все еще жив? Если он… Если он пособник серийных убийц, помнящий о своей матери, но не делающий попыток вернуться к ней, потому что ему нравится то, чем он сейчас промышляет…

Ее кровь и плоть, ставшая вдруг сатанинским отродьем.

– Неееет… – сорвалось с губ Ларисы, а Люблянский, выпрямляясь, стал стаскивать с себя смокинг.

– Не нет, Лариса, а да. Я сказал тебе чистую правду. Мамаше Гитлера, не сдохни она задолго до прихода сыночка к вершинам власти и переживи она своего бесноватого отпрыска, тоже небось не хотелось бы после безоговорочной капитуляции Третьего рейха верить в то, что ее кровиночка уничтожил миллионы людей и что ее детка – чудовище и мразь, равных которой в мировой истории нет и не было. Но факт остается фактом – усатый дядя Альдик был именно чудовищем и мразью. Как и твой сыночек, Ларис, как и твой Тимыч. Способный ученик оказался, очень даже способный. И знаешь, я даже могу тебя с ним свести. Ты ведь хочешь его повидать?

Хочет ли она увидеть Тимыча? Того Тимыча, девятилетнего, проказливого и не расстававшегося со своим Электоником?

Или… другого Тимыча. Шестнадцати с лишним лет, перешедшего на сторону зла и помогающего группке аморальных богачей растлевать и убивать детей?

Но Тимыч был только один, тот, девятилетний, настоящий.

Или нет? Или настоящим был этот, нынешний, ее персональный сатана?

– Не-е-е-ет… – Лариса поняла, что теряет сознание. Но почему? И вдруг поняла – Люблянский ей что-то подсыпал в вино. Но ведь он открывал бутылку при ней, сам тоже в ее присутствии пил из нее…

Ну конечно, не бутылка, а бокал, в который он налил вина и подал ей. И настоял, чтобы она его осушила. Стенки бокала были чем-то смазаны, а при свечах это не бросилось в глаза…

Кто-то из обслуживающего персонала подсунул заранее смазанные наркотиком бокалы…

Он хочет ее убить? Или изнасиловать? Зачем он раздевается?

– Ты сказала нет, Лариса? – Голоса Люблянского, который скинул смокинг, под которым оказался прилегающий к телу черный маскировочный костюм, она почти не слышала. – Ну, на нет и суда нет. Не хочешь со своим сыном встречаться, так тому и быть. Он с тобой, кстати, тоже не горит желанием снова пересечься. У тебя свои интересы – его оплакивать и карьеру делать. А у Тимыча свои – нам новый материал поставлять и вместе с нами с ним экспериментировать. Мы ведь так его и зовем – Тимыч. Молодец, что имя это придумала. Каждому, как говорится, свое. Знаешь, лозунгом какого заведения это было?..

Она не хотела увидеть… сына? Такого – нет. А что, если бы другого у нее не было и никогда уже не будет?

Сумеет ли она полюбить монстра? Простить? Принять?..

– Ты еще не отключилась! Крепкая ты баба, Лариса! Не бойся, я с тобой делать ничего не буду. Зачем, собственно? Ты свою роль полезной идиотки сыграла блестяще. Меня из СИЗО вытащила. Мои друзья тоже бы могли, но им подставляться и светиться опасно. А так с тебя спрос. Поэтому ты здесь полежи, отдохни, о сыне своем помечтай. А я сейчас исчезну. И продолжу делать то, что мне так нравится! Ну, ты знаешь, что я имею в виду. То же самое, от чего без ума твой сынок Тимыч. Кстати, мне при встрече передать от тебя горячий материнский привет?

Лариса попыталась что-то сказать, но не смогла. Она потеряла сознание.

В себя она пришла оттого, что ее кто-то грубо тормошил. Лариса, не понимая, сон это или реальность, уставилась на толстяка, того самого, который привез Люблянского и стащил – вернее, взял в качестве компенсации за ожидание на холоде – ящик дорогущего вина. В глаза ей ударил яркий свет.

– Где он, где он? – твердил толстяк, и его четыре подбородка смешно тряслись. – Куда ты его дела?

Лариса попыталась сесть, ей это удалось с трудом. Она отползла к колонне и прислонилась к ней. Все тело болело, как будто через нее пропустили электричество. Когда глаза привыкли к режущему свету, она поняла, что в ресторане включили освещение и по пустому залу туда-сюда мечутся охранники.

– Где он, стерва?! – завопил тоненьким бабским голоском толстяк и, размахнувшись, ударил Ларису по лицу. Впрочем, даже это он сделать по-мужски не мог, так как Лариса уклонилась и ее щеку только задели кончики пальцев толстяка, увенчанные неровными ногтями с траурной каемкой.

Толстяк завопил, потому что попал костяшками пальцев по колонне. Прыгая и пятиэтажно матерясь, он вдруг заткнулся, как будто кто-то отключил магнитофонную запись с его придурковатым визгом.

Толстяк тонко сопел, а в это время начал заливаться телефон. Один из охранников тихо произнес:

– Вячеслав Николаевич, это ведь ваш…