Её слова жгли больнее раскалённого провода. Она была права – я не хотел причинять ей боль. Ей – меньше чем кому-либо другому.

О чём я думал? О том, что она не чувствует всё так, как сейчас рассказывала. Я видел холодного ангела, слишком мудрого, слишком чистого, слишком сильного, чтобы мои грязные поступки могли всерьёз сломать ему крылья.

Но Катрин не была ангелом. Она была потерявшейся, ранимой маленькой девочкой, которая, как улитка, спряталась в своё панцирь и боялась пошевелиться. Чтобы не стало ещё больнее.

Я не думал, что она чувствует так. Мне было всё равно. Я не столько обманывал её, сколько обманывался сам.

– Я не могу так больше, правда, – в её глазах не было злости, гнева, презрения. Они были полны боли. И это я был её причиной. – Если я для тебя слишком скучная, серая, обыкновенная… а я такая, я знаю. Так отпусти меня. Хотя, ты ведь не держишь, – вздохнула она тяжело, отведя взгляд.

– Держу, – возразил я, подходя к ней ближе и сокращая между нами дистанцию. – Катрин, ты ведь не думаешь, что дело в тебе?

Она подняла глаза. В них читалась надежда. И что-то ещё.

– Ты здесь не при чём. Все эти люди присутствовали в моей жизни не потому, что ты скучная, жалкая, недостаточно яркая и всё такое… дело во мне. С тобой как раз всё в порядке. В отличие от меня.

Я сел перед ней на корточки, беря её руки в свои.

– Сейчас будет то самое роковое «но»? – с болью спросила она. – Всё, что до него, не существенно, правда?

– Я не совсем понял, что ты хочешь сказать?

– Ты меня не достоин, и я могу быть свободна?

– Ты хочешь этого? Ты действительно этого хочешь?

– Если бы я действительно этого хотела, ради чего бы я терпела всё это? Я хотела не этого, Альберт. Не обманывай себя тем, что, ставя точку, ты меня освобождаешь. На самом деле, ты освобождаешь только себя. Но даже так будет лучше…

– Нет, я не хочу, – покачал я головой. – Я…

– Не хочешь? – с горьким сарказмом спросила она. – Но если ты не хочешь, зачем ты всё это делаешь?

– Не знаю, как тебе это объяснить. Во мне всегда словно бы жило два человека.

– Как и в любом из нас, – она не отнимала рук, и в её глазах светились укор и горечь. – Думаешь, во мне нет тени?

– Но во мне уже не тень, Катрин. Скорее лёгкие блики света. В инь-яне я на чёрной стороне, понимаешь? Я не прошу тебя принимать это! Не говорю, что то, что происходит в моей жизни правильно, что так неизменно будет продолжаться дальше. Вся моя прошлая жизнь была такой – без ограничений морали, без сдерживающих начал. Я спал со всеми, кому этого хотелось, если они не вызывали отвращений у меня. Моя жизнь – это момент от секса до секса, от боли до боли, от одного любовника к другому.

– Любовников у тебя и правда гораздо больше, чем любовниц. Мальчики тебе нравятся больше девочек?

– Не знаю, можно ли Рэя или Ливиана назвать мальчиками… – увидев, как вытягивается её лицо, я мысленно отвесил себе увесистый подзатыльник. – Я не это хотел сказать. И – нет. Другие девушки, это уже ближе к отношениям, понимаешь? Это почти измена. Я старался не изменять тебе… правда! Кроме Синтии, других женщин не было.

– Отлично! Только я и твоя сестра? Ты просто образец верности.

– Да. Знаю. Должно быть звучит бредово.

– Именно так. Ну, а Рэй – это, по-твоему не измена?

– Это совсем другое. Здесь нет никаких эмоций, или удовольствия, или…

По её округлившимся глазам я понял, что она совсем меня не понимает. И, что хуже того, я не способен объяснить так, чтобы она меня поняла.

– Альберт? – тихо проговорила она, проводя ладонью по моей щеке. – Что у тебя в голове? Иногда мне кажется, что ты сумасшедший?

– Иногда мне тоже так кажется, – не сдержался я от горькой усмешки. – Хуже того, бывают моменты, когда я в этом уверен. Синтия нашла для себя спасительную идею в том, что мы не люди.

– Но вы живёте среди людей. И людям рядом с вами больно.

– Я не думал, что ты так всё это переживаешь.

– Что?! Ты сейчас серьёзно?! Я переживаю, Альберт! Ещё как! Очень! И мне непонятно, как, если тебе не наплевать на меня, ты раз за разом заставляешь меня чувствовать всё это снова и снова? Неужели твоё минутное удовольствие, которое вроде, как и не удовольствие, а что-то, чего и не понять, стоит всего этого? Как я могу доверять тебе?..

– Не ставь на мне крест, – серьёзно попросил я. – Только не сейчас, пожалуйста. Я знаю, что во многом не прав… не знаю, сможешь ли ты понять?.. Я словно из последних сил держусь на воде, а ты мой обетованный берег. Я, то тону, захлёбываясь, то снова получается какое-то время держаться на воде… но мне кажется, я сумеют доплыть и выбраться из этого болота. Если только ты ещё немного подождёшь?

– Альберт! Если бы дело только в этом было? Да я бы сама тебе на встречу поплыла, но меня преследует страх, что на самом деле тебе нравится нырять, а земля под ногами тебе вовсе не нужна.

– Давай хотя бы попробуем? Ещё раз? Последний?

Она вздохнула, опуская мне голову на плечо:

– Бессовестный ты человек, Альберт Элленджайт. Ты знаешь ответ. И бессовестно пользуешься моей к тебе слабостью.

С щемящей нежность в сердце и наваливающимся чувством вины я обнял её за плечи, прижимая к себе, баюкая, словно ребёнка, замерзшего на морозе и пытающегося чуть-чуть отогреться.

– Кто знает, может быть в твоей слабости наша общая сила? Знаешь, мы, мужчины, на самом деле любим слабых женщин, которые в нас нуждаются?

– Вам нравится нами помыкать и командовать?

– Нам нравится знать, что мы нужны и любимы. Ради этого иногда можно сразиться даже со своей тенью.

– Сражайся, мой храбрый рыцарь, – усмехнулась Катрин, легко толкая меня локтем в бок. – И, пожалуйста, одержи победу в мою честь. Это наш единственный шанс.

– Без тебя я не справлюсь, – сказал я и потянулся к её нежным, чуть солоноватым от ещё не до конца высохших слёз, губам.

Всё утро её рвало желчью. Последний месяц это сделалось почти нормой – вот так начинать свой день.

Ирис никогда не обольщалась на свой счёт. Она не была ангелом. Совсем. Светлое, доброе, нежное, всепрощающее сердце, трепещущее от переполняющей его любви, всегда готовое на подвиги во имя светлого человечества – всё это совершенно точно не о ней. Она это знала. Но Ирис всегда считала себя умной.

Просчиталась. Она оказалась тупоголовой идиоткой, не способной стать хозяйской собственному заднице, по причине чего теперь и вынуждена была обниматься каждое утро с унитазом.

Да, Ирис никогда не была доброй, но таким ядом её душа никогда не переполнялась. Она ненавидела всех, но больше всего – себя.