Общались мы с ним исключительно по-японски, на милом ему диалекте кюсю – что, замечу, доставляло моему другу неизъяснимое наслаждение.

Он также помногу и с нескрываемым любопытством расспрашивал меня о жизни в Советском Союзе, нравах, привычках и вкусах советских людей; особенно, помню, его занимало, каково это – быть строителем коммунизма, светлого будущего всего человечества.

– А можешь сравнить, Кир, – нередко допытывался он, – где лучше живется простому человеку: то ли в стане победившего социализма, или все-таки в странах, застрявших на путях с капиталистическим укладом отношений?

Тут в скобках замечу, что мне, впитавшему, можно сказать, с молоком матери все прелести социализма, сама постановка вопроса казалась наивной: все равно, думал я, что сравнивать унылое прозябание в душном подземелье с восхождением к горним сияющим вершинам.

На мой вкус, некорректна была сама постановка вопроса: невозможно сравнить слепящий глаза факел добытого в боях социализма с тускло коптящей лучиной капитализма; Ниагарский водопад с жалким ручьем; или манну с небес – с черствой корочкой хлеба.

– Только он, – убеждал я его, – только социализм уравнивает простых людей и делает их сложнее! И только при нем, – говорил я ему, – стало возможным то, что прежде казалось немыслимым!

В подтверждение своих слов я наизусть цитировал Яме главы из Большой Советской Энциклопедии – так сказать, непридуманные свидетельства трудовых и ратных подвигов советских людей.

Удивительным образом, чем больше я вспоминал о жизни в СССР, тем больше она начинала мне нравиться: боль в самом деле утихла, кровавые раны зарубцевались, забылись невзгоды – осталось щемящее чувство личной причастности к первому в истории государству рабочих и крестьян.

При всем уважении к капитализму сердце мое, как ни крути, тем не менее принадлежало социализму…

И до Ямы я в общих чертах был наслышан из книг и газет о варварских американских бомбардировках японских городов Хиросимы и Нагасаки, тотальных разрушениях и десятках тысяч несчастных, заживо сожженных в адском пламени атомных пожарищ.

И все же скупой рассказ из уст дважды свидетеля термоядерного апокалипсиса заставил меня содрогнуться.

– Мне было всего-то три года, – рассказывал он, – когда я лишился теплого дома и любящих родителей.

Они поутру пили чай в их саду, в тени вишневого дерева, когда в небе над Хиросимой возник тяжелый американский бомбардировщик Б-29.

Яма при виде самолета радостно запрыгал и замахал ручками, а мама и папа, оба одновременно схватили его и придавили к земле.

Еще какие-то доли мгновения он разглядывал в просветах между лицами родителей невинно зависший над ними купол парашюта, похожий на облако, после чего небо разверзлось…

Очнувшись, они обнаружили лишь обугленный скелет того, кто мгновение назад еще был человеком, мужем, отцом.

Он их спас, заслонив своим телом!

– Мамины плечи и спина, – вспоминал Фудзияма со слезами на глазах, – пузырились и чернели от ожогов, но она без единого звука прижала меня к груди и бегом побежала прочь от места пожарища.

Трое суток они добирались до Нагасаки, где у подножия горы Тамадзоно-сан поживали бабушка и дедушка маленького Ямы.

Наконец, изнемогшая женщина пристроила кроху-сына в тени массивной мраморной скамьи, чтобы набрать воды из фонтана – и в то же мгновение взрыв, похожий на гигантскую магниевую фотовспышку, в буквальном смысле этого слова, испарил маму.

Ровно в ту роковую минуту Яма душой постарел на тысячу лет.

С той поры он не спал – закрывая глаза, видел все ту же апокалиптическую картину: слепящий свет, сопровождаемый грохотом, рвущим в лоскуты небо и землю, почерневшие остовы зданий, выжженную траву, обугленные деревья и повсюду, будто брошенные за ненадобностью, изуродованные тела людей.

Несколько дней и ночей после взрыва сверху падали липкие черные дожди, в результате чего по земле разливались бурные потоки липких черных рек.

Страшно представить, что после всего, уцелев в двух пожарищах, Яма мог утонуть.

Похоже, Господь надоумил трехлетнего кроху залезть на скамью, где его, полуживого, подобрал и выходил старый жрец синтоистского монастыря Сува-дзиндзя, знаменитый в прошлом борец стиля сумо по имени Тоёми Хидеёси.

Именно там, в Сува-дзиндзя, в тиши и покое, смирении и молитве, монашеских трудах и постижении вечных истин мой друг вырастал, мужал и под чутким руководством своего спасителя осваивал азы и премудрости сумо.

О юных годах, проведенных в стенах синтоистского монастыря, он вспоминал с ностальгической грустью: там, с его слов, он обрел вторую семью, и там ему было хорошо.

Сам факт, что малыш дважды уцелел в пожарищах атомного апокалипсиса, казался невероятным и вызывал в окружающих естественное желание пожалеть его и приголубить.

Люди помогли ему не озлобиться и возлюбить этот мир.

– Для того и сберег меня Бог, – повторял он не раз, – чтобы после всего подарить Любовь и Добро.

– Увидишь, – уверял он, – однажды Добро и Любовь победят Зло и Ненависть и спасут мир.

Между тем Фудзияма в пять лет выглядел на пятнадцать, а к тринадцати и вовсе превратился в невиданного дотоле на Японских островах исполина трехметрового роста и весом 626 килограммов.

Насколько он внешне был страшен и лют – настолько же на удивление добрым и беззащитным изнутри: всем мимо идущим, особенно нищим, он кланялся в пояс и жертвовал все, что имел; всех жалел и прощал, как бы больно его ни обидели; также всегда глядел под ноги, дабы кому-нибудь не навредить.

В тринадцать лет Яма завоевал Императорский кубок, отобрав титул непревзойденного у самого Такэмикадзути.

Он стал знаменит.

Слава о юном гиганте скоро достигла самых отдаленных уголков страны.

Как говорят, в один миг из безвестной жертвы атомных бомбардировок он превратился едва ли не в божество (еще в БСЭ я читал о мистическом издревле почитании японцами своих героев сумо).

Все желали увидеть юного героя, постоять с ним рядом, перемолвиться словом и запечатлеть фотографию на память.

Только недавно, перелистывая пожелтевшие страницы старых газет в нашей тюремной библиотеке, я обнаружил панорамный снимок с изображением Ямы, подобного утесу, в радостном окружении крошечных, почти игрушечных на вид представителей королевской семьи Японии…

Все свои поединки, как правило, он завершал в доли мгновения, досрочно и не калеча проигравшего: ни тебе растяжения сухожилий, ни вывихов или, не дай бог, переломов!

Ему было достаточно обнять соперника, дружески прижать к груди и бережно перенести за пределы борцовского помоста.

– Как бы все было на земле, – мечтательно размышлял он, – если бы первые люди по-хорошему боролись друг с дружкой, а не кидались камнями: и Каин, кто знает, возможно, тогда бы и не убил своего брата Авеля!