– Мой последний единственный друг… – успел прошептать я почти в унисон с ним, теряя сознание…

Мне доводилось читать в БСЭ о неких воронках на пути следования реки Времени, попадая в которые, мы исчезаем из виду.

Полагаю, мы с Ямой как раз на момент его предсмертного откровения оказались в одном из таких вневременных водоворотов, где Время теряет значение и человек, наконец, принадлежит себе, своим ощущениям и воспоминаниям.

Часы или вечность внутри воронки, возможно, тождественны мгновению на поверхности реки.

И тогда, надо думать, возможны мгновения, вмещающие события целой жизни – вроде того всем известного феномена, когда перед мысленным взором умирающего за доли секунды проносятся его дни.

А что, может статься, что мы одну жизнь проживаем дважды – во Времени и вне пределов Его досягания…

Не стану скрывать, что по мере приближения к финальной главе моего, увы, невеселого жизнеописания мне все трудней удается сохранять необходимые для такой работы хладнокровие и отстраненность.

И причиной тому, как я чувствую, не только неумолимо надвигающаяся минута казни, а еще и преследующее меня по пятам чувство глубочайшего раскаяния.

Впрочем, доколе смогу, постараюсь держаться последовательности изложения событий…

Пока мы томились в неволе, карлик Жозе метался по клетке и почем свет костерил эту сраную жизнь и то сраное место, куда его занесло сраными ветрами сраной судьбы.

Нас Жозе называл не иначе, как двумя сраными ублюдками, которых он лично порвет на куски и скормит гиенам на ужин.

Когда я пытался его образумить – он в ответ обзывал нас уродами, трусами, педиками и недоносками.

Японский колосс бессловесно сносил оскорбления карлика – отчего тот его поносил с еще большей силой и страстью.

В отличие от меня, взращенного в жестких традициях противления насилию и злу, Фудзияма пытался понять лилипута и простить.

– Трудно, не будучи карликом, – говорил он, – понять, что творится в душе маленького человека при виде большого.

– Каково, – говорил он, – знать, что ты маленький и большим никогда не станешь?

– И, – говорил, – каково быть изгоем среди людей, тосковать по несбыточной страсти и мучиться от неразделенной любви?

Он мне говорил о невидимых миру слезах, пролитых маленьким человеком, и голос его дрожал…

Но чего я себе никогда не прощу, пока жив, – так это того поистине преступного легкомыслия, с каким я относился к угрозам маленького человека.

– Большая беда от маленького врага! – помню, любил повторять Макс Петрович Альцгеймер.

С преступной халатностью я пренебрег (за что и наказан!) одной из первейших заповедей советского разведчика: «На всякий пожарный уж лучше переоценить противника, чем недооценить!»

Говорят, время лечит – но я не могу успокоиться и только все придумываю, как бы я мог остановить карлика.

Мне достаточно было протянуть руку и двумя пальцами – большим и указательным – вырвать его кадык; либо вдруг ослепить в стиле русской рогатки коротким движением указательного пальца и среднего; мог повредить ему мозг, протаранив мизинцем ушное отверстие; да, наконец, лишить гениталий одной пятерней.

Поистине, нет сожаления горше сожаления об упущенных возможностях…

Как раз, полагаю, на стыке Вневременья с Временем карлик Жозе и настиг нас, улучив момент, когда мы прощались и меньше всего помышляли о сопротивлении.

Он обрушился сверху нежданно, с коварством стервятника, выследившего смертельно раненного льва, и с лету всадил два ацтекских кинжала – почти одновременно в меня и моего последнего друга.

По всему, карлик метил мне в сонную артерию, но промахнулся, и удар пришелся по впадине между шеей и ключицей.

Помню острейшую боль, сумятицу в мыслях и вместе с тем необъяснимое чувство облегчения – вроде того, что испытываешь в конце трудного пути.

– Через Любовь – к Спасению… – произнес я, сам не зная почему.

Последнее, что запомнилось затухающим сознанием, – хохочущий лилипут, повисший на рукояти кинжала, торчащей из правого уха поверженного колосса, и страшной силы взрыв…

Я знал, что последняя глава моего откровения окажется самой неподъемной.

Все злодеяния мира – ничто в сравнении с тем, что я совершил.

Признаюсь, втайне я лелеял надежду, что меня казнят прежде, чем мне придется признаться в содеянном.

Ах, может, еще и казнят…

Гигантский столб пламени, разросшийся в огненный гриб, по словам капитана датского рыболовецкого сейнера-траулера Кнуда Харальда, был виден с расстояния пятидесяти двух морских миль, и более впечатляющего зрелища он в своей жизни не наблюдал (а он вообще-то всего повидал!).

Вскоре же, повествовал мой спаситель, с неба посыпался каменный дождь, оставивший множество вмятин на палубе корабля, а по океану прокатились валы волн высотой с небоскреб, повредившие разом рули управления и порвавшие в клочья сверхпрочные якорные цепи.

Огромное судно водоизмещением в 26 тысяч тонн швыряло по водам, как жалкую щепку, и, казалось, спасения не будет.

Кто верил в Судьбу – молились о спасении, а те, кто не верил, – Её проклинали.

Загадочным образом в конце всего этого светопреставления они оказались не где-нибудь, а именно у берегов родной Зеландии (тогда-то они и обнаружили меня, беспамятного, в ворохе сетей на развороченной бурей палубе).

– Не Новой Зеландии, расположенной, как известно, в Полинезийском треугольнике на юге Тихого океана, – растерянно повторял битый ветрами морской волк, – а возле нашей уютной малышки Зеландии, омываемой северными морями!

Дорога обратно, насколько я понял из его сбивчивого рассказа, заняла всего ничего.

– В одну минуту, – клялся мне Кнуд, истово крестясь и матерно чертыхаясь, – нас, как по мановению волшебной палочки, перенесло из запредельного Тасманова моря в Балтийское!

– Где Тасманово море, Кир, и где Балтийское? – беспомощно вопрошал у меня и растерянно разводил руками старый капитан.

Не стану ручаться за абсолютную достоверность событий, описанных добрым датчанином: он мог ошибиться в морских милях или, допустим, минутах – однако по факту все совпадало: и страшный взрыв, в результате которого Болс-Пирамид взлетел до небес, и возникшее цунами, и невероятная, почти фантастическая скорость, с которой траулер натурально обогнул земной шар.