Боль, гнев, ярость, отчаяние и безудержная жажда мщения разом превратили меня в орудие справедливости.

То был стих, когда все неважно – найдешь, потеряешь, умрешь или останешься в живых, когда действуешь импульсивно и поступаешь по справедливости.

Еще на кресте, незадолго до смерти, мой друг и учитель Владимир Ильич Ульянов-Ленин признался, что будь у него еще одна жизнь – он бы и ее, не задумываясь, посвятил борьбе за торжество справедливости на земле.

– Ох, как же хочется мне справедливости на земле! – любил повторять этот пламенный революционер…

Я кругом виноват, и многое в прошлом достойно раскаяния – но только не мой персональный суд над принцессой Сибиллой Саксен-Кобург-Готской…

Одним словом, я не сдержался и метнул мой фракийский меч точно в сердце дочери – убийцы собственного отца.

Все случилось так быстро – никто даже глазом моргнуть не успел.

На доли мгновения Новый Колизей погрузился в тишину, после чего пространство цирка огласилось криками ужаса и пулеметными очередями.

Строчили по нам изо всех щелей и явно на поражение.

Входы и выходы нам перекрыли, и мы заметались, как звери в клетке, в поисках спасения.

Вопли и мольбы о помощи мешались со стонами и проклятиями раненых гладиаторов.

Не прячась от пуль, я носился по арене и умолял переполошенных полубогов пощадить людей.

– Вот он я! – из последних сил выкрикивал я, срываясь на хрип. – Стреляйте в меня! в меня!! в меня!!!

Они и стреляли в меня, только пули меня сторонились – как заговоренного.

– Кир! – откуда-то издалека, как сквозь вату, послышался зов моего последнего японского друга. – Ты меня слышишь, Кир?

– Да! – поспешил я к нему и закрыл своим телом. – Я слышу тебя! Я тебя слышу!

– Слава богу, живой… – преодолевая боль, прошептал он на милом ему диалекте кюсю.

Только тут я заметил, что он, как мишень в тире, изрешечен разрывными пулями и весь в крови.

– Фудзияма, ты ранен? – горестно вопросил я.

– Убит… – пробормотал он в ответ на мой риторический вопрос (он еще мог шутить!).

– Пожалуйста, не умирай… – вдруг расплакался я, как ребенок, не в силах терпеть его боль.

– Кир, послушай… – позвал он меня еле слышно, как будто издалека, уже из другого мира.

– Я слышу тебя, Фудзияма! – откликнулся я также шепотом, чтобы он меня тоже услышал.

И тут странным образом стихли все крики и стоны, и нас вдруг окутала тьма, и ничто уже более нам не мешало слышать друг друга по-настоящему (а когда люди слышат друг друга по-настоящему – между ними образуется тончайшая связь, нарушит которую разве что смерть!).

– Представь, Кир… что там, в Нагасаки… – начал он, мучительно медленно подбирая слова, – мне было видение…

Я слушал, боясь пошелохнуться, страшась причинить ему боль, и только молил Бога о спасении моего друга.

– Это видение, Кир… – прошептал он, – было спасительным светом… осветившим… всю мою жизнь…

Похоже на то, что Абсурд не оставит меня в этой жизни!

Любая помеха извне – будь то визит адвоката, священника или портного для примерки последнего костюма – сбивают и сводят с ума.

Вот и тут совершенно некстати ход моих воспоминаний прервал визит самого лейб-медика Его Величества Фридриха Струэнзее (рыхлого рыжего немца с обвислыми щеками, сплошь в красноватых прожилках, и бородавками на верхних веках обоих глаз!).

Обреченный на смерть, как мне объяснили, обязан пройти медосмотр.

Еще со времен короля-изверга Вальдемара IV Аттердага исполнялся указ: больных не казнить!

Потому осужденных сначала вылечивали до полного выздоровления и только потом умерщвляли.

С тех пор, за шестьсот с лишком лет, случалось, что казнь на какое-то время откладывали из-за болей у несчастного в животе или нижней грудине или даже катара верхних дыхательных путей.

Объяснялось все это опять же особой гуманностью датских законов.

Лейб-медик признал меня годным для казни, но кто мне вернет полчаса драгоценного времени?..

Итак, я успел записать, что там, в Нагасаки, Яме было видение, подобное откровению.

Его взору явилась картина поистине апокалиптического содержания: он раненой чайкой метался над атомным грибом, внутри которого гибли в муках тысячи тысяч людей.

У птицы была его голова, и кричала она его голосом – что, по признанию Ямы, его почему-то не удивило.

По всему судя, он оставался последним в мире существом, кого еще не настигло термоядерное чудовище.

Мужчины и женщины, дети и старики, убогие и калеки – простирали к нему свои руки и умоляли о спасении.

Он слышал их вопли, видел их боль и хотел бы помочь – но как им было помочь?

Потом он увидел, как чайка (его alter ego!) низринулась вниз и пропала из виду.

Казалось, она могла бы упорхнуть и выжить – но, однако же, предпочла разделить судьбу обреченного человечества и погибла.

Потерявший обоих родителей мальчик заплакал по чайке.

– И тут… – прошептал Фудзияма с улыбкой, осветившей изнуренное страданиями лицо. – И тут… – повторил он с восторгом, – я… снова… увидел… чайку…

Подобно ослепительному лучу света, она вынырнула из мрака, унося на своих белоснежных крыльях тысячи тысяч ликующих людей.

Удивительным образом птица увеличилась в размерах и, по описанию моего последнего единственного друга, воистину напоминала плывущий по небу ковчег.

То было чудо, сравнимое разве что с ветхозаветными – вроде манны с небес, воскрешения Лазаря или тоже непостижимого для ума перехода евреев по дну Чермного моря с одного берега на другой.

Ну короче, шли годы, и Яма мужал.

Временами видение повторялось – чему он все чаще искал объяснение и не находил.

Однажды во время совместной молитвы-медитации с учителем юноша, по обыкновению молча, попросил того растолковать загадочное видение.

– Сам Будда в образе чайки явился тебе как знамение истинного пути! – также телепатически откликнулся старый монах Тоёми Хидеёси. – Пути, ведущего через Самопожертвование к Любви, и через Любовь – к Спасению. Белоснежная птица, – продолжал он, – почитай, как олицетворение бесстрашия и чистоты помыслов, а тысячи тысяч ликующих людей – как обещание царства Божия на земле.

– Через Любовь – к Спасению! – только успел повторить Фудзияма перед гибелью от руки карлика Жозе.