— Для бурлеска, костюмированного танца, — пояснила она, — это совершенно точно. Возможно, для одной из девочек Алекса. Я имею в виду Александера Смита, он импресарио в клубе «Алая кошечка». Организует мероприятия высшего класса.

— Стриптиз?

— О, — выдохнула администратор, — не стоит это так называть!

Бурлеск от стриптиза, как я понял, отличается исключительно тем, что это высший класс.

— У нас нет шестов на сцене, — сказал мне Александер Смит, импресарио представлений в жанре бурлеска, худой мужчина с каким-то лисьим лицом.

Одет он был в старомодный бежевый костюм. У пиджака были длинные и широкие лацканы в стиле семидесятых годов. Галстук-селедка, впрочем, отсутствовал: нет в мире совершенства. Зато имелся широкий лиловый шейный платок, носовой платочек того же оттенка в нагрудном кармане и, вполне вероятно, шелковые носки. Александер Смит был настолько похож на голубого, что я даже не сильно удивился, когда узнал, что у него есть жена, дети и даже внуки. Ни один гей не стал бы так тщательно наряжаться под гея. Он с радостью показал мне фото своей благоверной с малышками Пенелопой и Эсмеральдой и объяснил, почему считает шесты дьявольским изобретением.

— Это выдумка самого Вельзевула! — заявил он. — Идея стриптиза в том, чтобы под музыку снимать с себя одежду. В этом нет настоящей чувственности: клиенты хотят, чтобы девушка сняла трусики, девушка хочет получить деньги. Трах-бах-бам, мерси, мадам!

На заднем плане белая фигуристая девушка на малой сцене крутила бедрами под кавер-версию «Baby's Got Back» в исполнении группы «Lounge Against the Machine». На девушке было гимнастическое трико и свободный розовый топ. Ни трусиков, ни того, что под ними, видно не было — и тем не менее я смотрел на нее как загипнотизированный. Заметив это, Смит обернулся через плечо.

— Это искусство обаяния и чувственности, — сказал он. — На такое шоу вы даже маму можете пригласить.

«Нет, свою маму точно не могу, — подумал я. — Она чужда постмодернизма».

Я показал Смиту фотографию Генри Беллраша, которую мне дала его вдова.

— Это Генри, — сказал Смит. — С ним что-то случилось?

— Он был у вас завсегдатаем? — с ходу спросил я.

— Он — истинный артист, — сказал Смит. — Музыкант. Прекрасный, просто великолепный кларнетист. Выступает у нас вместе с прелестной девушкой по имени Пегги. Это шоу высшего класса — только он с кларнетом и она. Она танцует под его музыку. Ей достаточно снять перчатку, чтобы полностью приковать к себе внимание публики. Когда она остается топлесс, зрители громко вздыхают: понимают, что номер подходит к концу.

— Их отношения были только деловыми? — спросил я.

— Вы все время говорите в прошедшем времени, — заметил Смит. — С ним действительно что-то случилось?

Я пояснил, что Генри Беллраш скончался и я провожу обычное в таких случаях расследование обстоятельств.

— Как это прискорбно, — сказал Смит. — А я-то все думал, куда они пропали. А что касается вашего вопроса, подтверждаю, их отношения носили исключительно деловой характер. Ему нравилось играть, ей — танцевать. Думаю, этим они и ограничивались.

Да, а еще ему нравилось покупать ей сценические костюмы. Возможно, он расценивал это как выгодное капиталовложение. Интересно, стоит ли рассказывать об этом его вдове?

Я спросил Смита, нет ли у него фото с выступлений этой загадочной Пегги. Он сказал, что здесь, в клубе, точно нет, но где-нибудь наверняка есть.

Я спросил, когда они выступали в последний раз. Оказалось, в первых числах сентября, меньше чем за сутки до внезапной смерти Беллраша.

— Они выступали здесь? — спросил я. Две недели — это слишком долго, а вестигии неустойчивы, и все же проверить стоило.

— Нет, — ответил Смит, в гораздо более шикарном месте. В «Парижском кафе», на Летнем фестивале бурлеска. Мы проводим его ежегодно, чтобы поддержать интерес публики к нашему жанру.

Я вышел на улицу, отчаянно моргая, — глаза отвыкли от солнечного света. Но в себя прийти не успел: на меня спикировала Симона Фитцуильям.

— Констебль! — просияла она, взяв меня под руку. — Вы снова в моих краях, какими судьбами на этот раз?

Ее рука, прижатая к моему боку, была мягкой и теплой. Я ощутил запах жимолости и карамели.

Я объяснил, что занимаюсь расследованием обстоятельств нескольких странных смертей.

— Включая гибель бедного Сайреса? — спросила она.

— Боюсь, что так.

— Что ж, я твердо решила оставить прошлое в прошлом, — сказала Симона. — И Сайрес бы не хотел, чтобы я раскисала. Он верил в то, что жить надо сегодняшним днем, — а еще в принципы двойной бухгалтерской записи. Но, с другой стороны, если бы все жили по одним и тем же правилам, это было бы так скучно! Ну так куда вас теперь ведет след?

— Мне нужно осмотреть «Парижское кафе», — ответил я.

— О! — воскликнула она. — Я там сто лет не была! Возьмите меня с собой, я буду вашей отважной помощницей!

Ну как я мог отказать?

Чтобы попасть в «Парижское кафе», я соврал, что отдел по контролю над ночными клубами уполномочил меня провести проверку без предупреждения. Пяти минут будет достаточно, сказал я. Либо дежурный администратор поверила, либо ее зарплата не стоила того, чтобы проявлять излишнюю дотошность.

Внутри меня встретило буйство красок: позолота, алый бархат и ярко-синие гардины. Главный зал был овальный, в одном его конце виднелись два симметричных лестничных пролета, в другом — небольшая сцена. Круговой балкон, нависающий над головой по всему периметру зала, неприятно напомнил Королевскую Оперу.

— Здесь прямо-таки чувствуешь, как оживает история, — проговорила Симона, сжав мой локоть. — Сам принц Уэльский любил бывать здесь время от времени.

— В таком случае, надеюсь, еда здесь натуропатическая, — сказал я.

— А что значит «натуропатическая»?

— Ну, фасоль там, рис, все такое, — начал я объяснять и запнулся: понял, что сам не знаю, что обозначает это слово. — В общем, здоровая еда, — сказал я.

Вряд ли такое понравилось бы принцу, — сказала Симона. Потом шагнула вперед и встала со мной лицом к лицу. — Здесь положено танцевать, — заявила она.

— Но музыки же нет, — возразил я.

— А мы можем напевать себе под нос, — сказала она. — Только не говорите, что не умеете!

— Сначала нужно осмотреть сцену, — напомнил я. Не столько ей, сколько себе.

Симона попыталась сделать вид, что надулась, но уголок рта предательски дернулся, и обиженная гримаска не получилась.

— Когда полиции работа предстоит, — сказала она, — у всех констеблей разнесчастный вид.[29]