На крошечной сцене едва-едва хватало места для кабинетного рояля и, допустим, трех музыкантов, если они стройные. Я категорически не мог представить, чтобы Пегги с ее пышными формами умудрялась демонстрировать здесь свое искусство и не сваливалась со сцены. О чем и сказал Симоне.

— Хм, — отозвалась та, — мне кажется, эта сцена выдвигается вперед и становится просторнее. Наверное, в театрах это называется «выдвижная сцена». Точно, я помню, как какая-то группа играла на выдвинутой части.

Я чувствовал их. Вестигии, слоями въевшиеся в стены «Парижского кафе». Отголоски смеха, запах чая, обрывки мелодий. И внезапный, резкий привкус крови на языке. Словно я в старом храме, впитавшем в себя такое количество событий и жизненных историй, что выделить что-то одно из этого сгустка невозможно. По крайней мере, что-то мало-мальски свежее. Вестигии не «записываются» на предметы, как музыка на пленку или винил. Они больше похожи на воспоминания или обрывки снов. Чем усерднее пытаешься их уловить, тем быстрее они ускользают.

Вспышка, кирпичная пыль в воздухе, звенящая тишина. Я вспомнил: «Парижское кафе» было разрушено во время лондонских бомбежек. Погибли почти все музыканты, находившиеся здесь, в том числе легендарный Кен Джонсон. Наверное, поэтому я и почувствовал тишину. Жизнерадостный мерзавец Полидори упоминал в своей книге, что рядом с общим чумным могильником, который он исследовал, ощущалась «бездна одиночества».

— Вы обещали мне танец, — напомнила Симона.

Вообще-то я ничего не обещал, но тем не менее обнял ее, а она прижалась ко мне теснее. И принялась мурлыкать себе под нос, и мы бездумно топтались на одном месте. Я никак не мог разобрать мелодию. Рука Симоны крепче обвила мне талию, и это здорово заводило.

— Смелее, — мурлыкнула Симона.

Я начал потихоньку тереться об нее. Внезапно вспомнилась Брикстонская академия и Лиза Паскаль, которая жила в «Стоквелл-Парк-эстейт» и всерьез вознамерилась стать моей первой женщиной. Но кончилось все тем, что ее вывернуло наизнанку на тротуаре Астория-парк, а я уснул мертвым сном на диване в гостиной ее родителей.

И тут я услышал. Вступление Джонни Грина, но в свинговой аранжировке, а потом голос, словно бы издалека. Он пел: «Мне так грустно и одиноко… Я тоскую лишь о тебе».

Симона была небольшого роста и поэтому со всеми удобствами прижалась щекой к моей груди — и только тогда я понял, что напеваю себе под нос, а она мне подпевает. Аромат ее духов мешался с вестигиями — с запахом пыли, с тишиной, а слова я песни знал хорошо и мог петь четко. «Как же ты не понял, любимый: я душой и телом твоя».

Симона встрепенулась. Потом обняла меня за шею и, притянув мою голову к себе, прошептала на ухо:

— Отвези меня домой.

Мы практически пулей вылетели из машины, едва доехав до Бервик-стрит. Симона открыла дверь подъезда заранее приготовленными ключами. За дверью обнаружилась крутая узкая лестница, покрытая грязным ковролином. На потолке висела лампочка в сорок ватт, а автоматический выключатель наверняка был из тех, что всегда выключаются раньше, чем успеешь подняться. Я шел вслед за Симоной по третьему пролету лестницы, огибающей некую странную конструкцию, сооруженную, наверное, еще в пятидесятые, когда здесь жили французские горничные. Лестница действительно была очень крутая, и я уже запыхался. Однако покачивающиеся бедра Симоны манили меня за собой. Последний пролет, и мы выбрались на крышу. Я краем глаза успел заметить кованый парапет, густо разросшиеся цветы в горшочках, небольшой столик под бело-голубым солнечным зонтиком. А потом мы принялись яростно целоваться, и она крепко ухватила меня за ягодицы, прижимая к себе. И мы упали на матрас.

Если говорить начистоту, невозможно стянуть с себя узкие джинсы, сохраняя достойный вид. Особенно если рядом прекрасная женщина, которая одной рукой обнимает вас за талию, а другую запустила вам в трусы. В итоге все равно будете бешено дрыгать ногами, стремясь скинуть наконец проклятые штаны. Я, будучи джентльменом, помог Симоне освободиться от леггинсов. А вот вся остальная одежда могла и подождать: Симона не была настроена на долгую прелюдию. Она толкнула меня на пол, оседлала и нанизалась на меня до самого основания. Мы предавались страсти с великим энтузиазмом и довольно долго, но в какой-то момент я открыл глаза. Убывающая луна словно выглядывала из-за плеча Симоны, я держал ее за талию, а она так и скакала на мне. Потом запрокинула голову, вскрикнула, и мы кончили одновременно.

Симона без сил улеглась на меня сверху, зарывшись лицом мне в плечо. Ее кожа была горячая и липкая от пота.

— Трахни меня, — сказал я.

— Что, опять? — улыбнулась она. — А ты ненасытный!

Я тут же завелся снова, ибо ничто так не воодушевляет мужчину, как лесть. Да, мы до такой степени легковерны, когда речь заходит о сексе. Было холодно, и я, переворачивая Симону на спину, начинал уже дрожать. Она раскинула руки, призывая меня в объятья, но я вместо этого начал целовать ее, спускаясь губами от груди к животу, до пупка. Она обхватила руками мою голову, пытаясь направить ниже, но я вывернулся. Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей — таков мой девиз. Но в конце концов я прижался губами туда, куда она хотела, — и не поднимал головы до тех пор, пока она не задрала ноги вертикально и не распрямила колени. А потом я проделал свой скользкий путь обратно к ее губам. И снова вошел в нее. Лодыжки Симоны скрестились у меня на спине, руки, будто змеи, обвили меня за плечи, и способность мыслить ясно покинула меня на довольно долгое время.

Наши тела со влажным звуком разъединились, и какое-то время мы лежали, остывая, и вдыхали ночную прохладу. Потом Симона поцеловала меня долгим, жадным поцелуем и поднялась с матраса.

— Сейчас вернусь, — сказала она.

Я смотрел, как она, покачивая бледными полными ягодицами, прошла по крыше и скрылась за дверью. Света луны и фонарей вполне хватало, чтобы разглядеть сад, разбитый на перестроенной плоской крыше. По мощным плитам под ногами и парапету высотой по пояс было видно, что перестраивали ее капитально. По углам крыши стояли деревянные кадки, в каждой росло что-то среднее между гигантским цветком и карликовым деревом. Матрас, на котором я лежал, при ближайшем рассмотрении оказался обтянут полиэтиленовым чехлом и был, несомненно, составной частью уличного дивана. Остывающий полиэтилен начинал холодить мою голую задницу. Да я и весь уже озяб.

Снизу послышались приглушенные голоса, отдаленный шум вечеринки — обычное дело вечером в Сохо. Внезапно я очень остро осознал тот факт, что лежу в чем мать родила на крыше дома посреди Лондона. И подумал: только бы воздушная полиция не патрулировала сейчас этот район, иначе у меня есть все шансы повеселить публику на «YouTube» роликом «на крыше и без трусов».

Я уже почти решил встать и одеться, но тут вернулась Симона с ватным одеялом и старомодной плетеной корзинкой для пикников с буквами F&M на боку. Корзинку она шмякнула рядом с матрасом, а одеялом накрыла меня.