– Погубить? Да что ты, мы его любим. Это просто игра. Мы бы попугали, а петлю затягивать не стали.

Трасаки снял с пояса бельевую веревку, повесил ее обратно на гвоздь. И вдруг, что-то вспомнив, сжал кулаки, и, точь-в-точь как отец, насупился.

– Но в последнюю минуту они струсили! Ну да ничего, в следующий раз буду доверять только самым надежным, а то и один справлюсь.

Стукнула калитка, во двор торопливо вошел Али-ага.

– Беда, капитанша! Эфендина спятил, сюда бежит! Запирай скорее ворота!

Не успел он договорить, как во двор, скуля, ворвался Эфендина. Кира Катерина ахнула, взглянув на него. Беднягу нельзя было узнать: одежда изодрана в клочья, из-под них выглядывали грязные подштанники. Глаза у Эфендины опухли, тюрбан он где-то потерял, а от лысины воняло навозом. Он встал на колени посреди двора и принялся причитать:

– Я осквернил свою веру, ел свинину, пил вино, говорил срамные слова. Простите меня, люди добрые, пощади, о Аллах. Кира Катерина, если твой Бог спросит тебя на Страшном суде про меня, сделай милость, скажи, что твой муж капитан Михалис заставил меня попрать Коран! – Он подполз к капитанше, пытаясь поцеловать ей руку. – Не гони меня, добрая капитанша, я пришел открыть тебе душу, рассказать про грех мой! Я буду кричать о нем на весь город, все дома обойду, в дверь к паше постучусь… Пусть все видят мой позор, пусть проклинают, плюют на меня! Одна ты меня не осудишь, на тебя вся надежда, ведь это он, капитан Михалис, меня вынудил…

Трасаки покатился со смеху. А потом потихоньку снял веревку, завязал на ней петлю. Риньо, выйдя из кухни, тоже принялась смеяться над бедным Эфендиной. И только Катерина едва не расплакалась, глаза ее наполнились слезами.

– Встань, Эфендина! – ласково сказала она. – Я все сделаю, как ты просишь. Поклянусь перед Богом и перед людьми, что капитан Михалис ввел тебя в грех…

Лицо Эфендины прояснилось.

– Благодарствую, добрая капитанша. А теперь еще об одном прошу: плюнь на меня.

– Нет, Эфендина. Ступай с миром.

– Плюнь, иначе не уйду! И ты плюнь, Али-ага, право, ведь ты верный мусульманин. Пусть вся Мегалокастро на меня плюнет. Когда я вернулся нынче утром к себе на двор, мой дед из могилы встал и плюнул на меня. Заклинаю, капитанша, плюнь!

Кира Катерина опустила глаза.

– Нет, не могу. Уходи подобру-поздорову!

– Не уйду! – возопил Эфендина. – Клянусь Магометом, не уйду, если не плюнешь!

– Сказано тебе: не стану! – Женщина, рассердившись, ушла в кухню.

– Хоть до завтрашнего рассвета простою тут на коленях, так и знай!

Эфендина принялся биться головой о каменные плиты, причитать и скулить, как собака. Трасаки подмигнул сестре; та подошла и встала рядом, за спиной у Эфендины. Улучив момент, мальчик набросил петлю ему на шею. Риньо ухватилась за конец веревки и дернула.

Эфендина сдавленно вскрикнул, опрокинулся навзничь. Лицо у него посинело, глаза чуть не вылезли из орбит. Он пытался ослабить петлю, но руки не слушались.

– Дети, дети, вы же его задушите! – вопил Али-ага.

На крики из кухни выбежала капитанша, вырвала у дочери и сына веревку и освободила Эфендину из петли.

– Беги отсюда, несчастный, я ведь добра тебе желаю!

Она вытолкала Эфендину на улицу и заперла калитку.

Трасаки и Риньо веселились от души.

– Вот так, мама, ловят лошадей, – сказал Трасаки, опять вешая веревку на гвоздь. – Теперь и Сиезасыр от меня не уйдет.

Капитан Михалис мчался в турецкий квартал. Вино не затуманило ему голову, он крепко сидел в седле и чувствовал, как какая-то неукротимая сила вливается в тело, наполняя его до самых кончиков пальцев. Она будоражила сильнее, чем вино, но капитан Михалис не знал, куда ее направить, чтоб на душе стало легче. Он не узнавал улицы, дома, прохожих на своем пути. Ему было тесно здесь, хотелось скорее вырваться на простор. Блаженные услышали топот копыт и мгновенно прильнули к щелкам, но яркое солнце слепило им глаза, и они не могли понять, в чем дело.

– Что это с Вепрем? Куда он так несется? – спросила Аглая. От вина, что ли, ополоумел?

– Чую, тут дело нечисто. – Фалия раздула ноздри, будто принюхиваясь. – Недаром и капитан Поликсингис все время околачивается в нашем квартале! Помните, как Эмине третьего дня выскочила к нему на улицу и будто бы лишилась чувств? Может, он не просто проходил мимо, а у них заранее был уговор? С той минуты он так и льнет к нашей улице, точно она медом намазана. А теперь пожалуйте – еще и Вепрь сюда повадился… Еще бы, эта черкесская сучка знает, чем кобелей приманивать! Глядите в оба, сестрички, тут, у зеленых ворот, что-то будет, даю голову на отсечение.

– Да тише ты! – цыкнула на Фалию Фросини. – Слышите, конь Нури-бея заржал!

И действительно, из-за зеленых ворот донеслось призывное ржание, видимо обращенное к приближающейся кобыле капитана Михалиса.

– А может, это сама Эмине ржет? – хихикнула Фалия. Но тут же прикусила язык, увидев, как кобыла под седоком встала на дыбы и завертелась на месте, пританцовывая на задних ногах.

– Все! Сейчас сбросит! – охнули сестры.

Но капитан Михалис был опытный наездник. Железными шенкелями он сдавил кобыле бока, и животное покорилось воле хозяина – свесив голову, пошло дальше.

– Ты что взбесилась, проклятая?! – буркнул капитан Михалис и, размотав плетку, хорошенько огрел кобылу по крупу.

Он свернул на широкую насыпь, ведущую к морю. Проехался по берегу, полной грудью вдохнул соленый воздух, чтобы успокоиться, затем остановился на поросшей травой дамбе. Синее море искрилось в солнечных лучах, уходя на север к далеким берегам Греции…

Он тронул повод и двинулся вперед. Мысли его были теперь о порабощенном Крите. Он никогда не жаловался Богу, не просил сочувствия, а гневно требовал ответа, порой награждая Всевышнего нелестными словами.

С юга на горизонте показалась набухшая, как бурдюк, небольшая черная туча. Она постепенно росла, закрывая небо. Солнце вдруг потускнело. С моря прямо в лицо капитану Михалису подул влажный ветер.

– С тобой надо бы свести счеты, – процедил он, обращая взор к небу. – Но этого мне не дано, вот и достается от меня людям.

Опять молнией промчался капитан Михалис по Широкой улице. Люди останавливались. Православные пялились на него. Вот он подъехал к Ханиотским воротам, где располагалась богатая турецкая кофейня. Именно здесь, в этой кофейне, собиралась турецкая знать во время восстаний на Крите, отсюда с ножами в зубах выскакивали турки, отправляясь на резню. Летними вечерами, когда спадала жара и от политых улиц шел терпкий запах земли, в этой кофейне на высокой скамье рассаживались хорошенькие турчата и пели амане. А зимой самые искусные сказители развлекали богачей затейливыми историями. Сюда частенько захаживал муэдзин, слушал амане, наслаждался дивными ароматами кофе, табака, растений из окрестных садов. Да, поистине эта кофейня – благословение Пророка.