Было уже за полдень. Аги отобедали, удобно устроились на пушистых коврах, заказали наргиле, кофе и погрузились в полудремотное блаженство.

Чего еще желать в жизни! В стародавние времена предки поделили меж собой этот прекрасный остров, и каждому достался завидный кусок: плодородные земли, виноградники, оливковые рощи. А грекам пришлось довольствоваться объедками, потому они время от времени поднимают бунт. Но куда горстке райя против войск султана, охраняющих спокойствие мусульман! Так что можно жить в свое удовольствие: каждый имеет столько красивых ханум и пухленьких турчат, сколько ему позволяет кошелек. Что ни говори, сам Магомет знал толк в жизни и умел ею наслаждаться. Он не требовал от своего стада чрезмерной святости и не звал людей на крест. Нет, он был такой же человек, как все, и неизменно носил в кармане пузырек с ароматической жидкостью, зеркальце и гребешок. И благодаря ему после смерти правоверные попадают не червям на съедение, а в вечно цветущий сад.

В кофейню вошел Нури-бей, свежевыбритый, благоухающий, величественный, как лев. Черные нафабренные усы отливали стальной синевой. Однако по лицу его было видно, что он чем-то удручен. Раскланявшись на все стороны, он молча сел в углу, у стойки.

С тех пор как конь его споткнулся у кладбища и тут же явился Нури-бею оборванный и окровавленный отец, тот потерял и сон, и аппетит, и всякую охоту разговаривать с людьми. Отцовская кровь взывает к отмщению… Сыновья, братья, племянники убийцы наживают добро, женятся, плодят детей, пируют, да к тому же поносят турок при каждом удобном случае! Так, один из них втащил недавно в мечеть осла, чтобы тот поклонился Аллаху, а другой… Да что говорить! До каких пор можно терпеть это поругание? Значит, несчастный отец так и обречен носить на себе несмытую кровь? Какой же ты мужчина, коль до сей поры не можешь решиться!

– Наргиле, Хусейн! – бросил он хозяину. – И последи, чтоб никто ко мне не подходил.

Раздались глухие далекие раскаты грома. Аги, как по команде, повернули головы к двери. Небо все уже затянулось тучами, то и дело его освещали ярко-желтые молнии.

– Оно и недаром, при таком-то пекле, – заметил один из присутствующих.

– Да, гроза будет, – согласился другой, – хорошо для посевов.

– И для маслин, да и миндаль быстрей затвердеет, – прибавил третий, направляясь к выходу.

Но, подойдя к порогу, в ужасе отпрянул: перед кофейней, подбоченясь, восседал на кобыле капитан Михалис. Едва он увидел сквозь открытую дверь сытых, размягченных, лениво покуривающих турок, кровь бросилась ему в голову, мир в глазах пошатнулся. Он ударил кобылу шпорами, та неистово заржала и ворвалась в кофейню. Животное давно привыкло к причудам хозяина и потому больших разрушений не наделало, сломав всего несколько скамеек и опрокинув столик, отчего чашки разлетелись в разные стороны. Кобыла добралась до стойки, где над раскаленной жаровней стоял хозяин заведения, то ставя, то снимая джезвы с кофе, и встала как вкопанная.

Аги зашумели, засуетились, побросали наргиле. Кто посмелей, из молодых, выхватили из-за пояса кинжалы. Старики размахивали руками, кричали:

– Не буянь, капитан Михалис! Уходи по-хорошему.

А тот невозмутимо размотал свою плетку и со свистом рассек ею воздух.

– Это вы убирайтесь отсюда вон! Я буду здесь один пить кофе!

Муэдзин, несмотря на почтенный возраст, как подхлестнутый вскочил со своего помоста.

– Не бывать этому, гяур! Думаешь, тебе каждый год позволено творить здесь бесчинства? Ну, нет, хватит, на сей раз живым тебе не уйти!

Какой-то отчаянный турок, вдохновившись словами старого муэдзина, выдвинулся вперед и занес над Михалисом кинжал с широким обоюдоострым лезвием. Всадник наклонился, схватил молодого турка за кисть и слегка надавил. Пальцы, сжимавшие кинжал, как бы сами собой раздались и выпустили оружие. Капитан Михалис подхватил его, сунул за пояс и опять поднял плетку.

– Я сказал, вон отсюда!

– О Аллах! – взывали старики.

В кофейне наступило замешательство, турки не знали, что делать: то ли слать гонцов к паше, чтобы тот снарядил сюда вооруженных низами, то ли проглотить оскорбление, дабы избежать кровопролития.

Во время этой сцены Нури-бей даже не шевельнулся. Сидел, понурив голову, курил наргиле[41] и смотрел исподлобья на взмыленный круп кобылы и заскорузлые черные башмаки капитана Михалиса. На улице упали первые крупные капли дождя, грянул гром, и стекла входной двери жалобно зазвенели.

– Пропустите меня к нему! – завизжал муэдзин. – Я распорю его, как сардину!

Несколько человек взяли его под руки и вывели на улицу.

А Нури-бей все ниже склонял голову, глубоко затягиваясь и пуская дым через нос. Все, думал он, час пробил! Долго я ждал момента, чтобы сдержать данное отцу слово, и, наконец, время настало! Видно, сам отец послал мне врага и предоставил случай для расплаты.

Нури-бей все больше распалял себя, проклинал за то, что никак не может решиться. В конце концов, сделав над собой усилие, он поднял глаза и встретился взглядом с капитаном Михалисом. Отставив наргиле, неторопливо и как-то устало поднялся.

– Хусейн! – окликнул он спрятавшегося за стойку хозяина. – Кофе капитану Михалису, я угощаю. – А туркам, обступившим лошадь, сделал знак, чтоб расходились.

– Ты что, оглох, Нури-бей? – рявкнул капитан Михалис. – Я сказал, что буду пить кофе один! Компания мне не нужна. Очистите кофейню!

– Даже для меня не сделаешь исключения? – спросил Нури-бей, пытаясь изобразить на лице дружелюбие. – Не обижай, как брата прошу!

Он вдруг сорвал с головы тюрбан, встряхнул его. Повеяло мускусом, и от этого запаха капитан Михалис точно потерял рассудок: ноздри расширились, на шее вздулись жилы, глаза едва не вылезли из орбит. Молнией сверкнуло перед ним видение: ночь, лимонная ракия, жареная куропатка, женский смех наверху… Вот заскрипела лестница, на пороге возникла фигура, источающая этот самый запах… И рядом он, проклятый Нури… Капитан Михалис пришпорил кобылу и, едва не сбив бея с ног, выехал на середину кофейни.

– Вон отсюда! Вон! – опять зарычал он. – Все убирайтесь!

До крови закусив губу, Нури-бей вновь водрузил на голову тюрбан. Аги обступили его тесным полукругом. Несколько человек, зажав в зубах ножи, притаились за дверью. Трусливые потихоньку уносили ноги. Воцарилось гробовое молчание.

– Уходите! – шепнул Нури-бей сгрудившимся вокруг него туркам. – Капитан Михалис пьян, теперь увещеваниями делу не поможешь. А я останусь и не дам ему нас позорить!

Но тут вперед выступил Селим-ага, всеми уважаемый старец, который до сих пор хранил полную невозмутимость. Судьба ничем его не обделила: ни богатством, ни знатностью, ни умом, ни наследниками. Говорят, в молодости он славился необычайной красотой, да и теперь, в преклонном возрасте, был еще очень красив.