в 1746 г. апелляция к клановой системе в Горной Шотландии еще долгое время оставалась веским аргументом в руках правительства и многих представителей местной элиты, нуждавшихся во взаимной поддержке и искавших общую выгоду в рамках институтов британского фискально-военного государства раннего Нового времени[367].

Переход шотландских горцев от клановой социальной организации и идентичности к включению в общебританский национальный проект предполагал временное измерение этого исторического процесса в Горной Стране. В результате даже исторические сведения прочитывались этнографически, порождая стандартный британский, юнионистский нарратив в истории этой гэльской окраины. Вопрос состоял не столько в необходимости описать горцев в качестве этнографического объекта анализа, определяемого особенностями нравов и обычаев, принятых в местной среде, сколько в том, чтобы наделить их историей, позволявшей рационально постичь особенности их нынешнего состояния и предугадать их развитие в будущем.

В результате исторические комментарии часто замещали собой историю Горного Края как историю, обладавшую собственным смыслом, логикой и внутренней связностью. Неудивительно, что самое значительное в этом новоизобретенном прошлом горцев было связано с Эдинбургом и Лондоном. В известном смысле сам Хайленд существовал постольку, поскольку об этом было написано в сочинениях британских чинов и агентов[368]. История гэльской окраины представала лишь частью истории Великобритании. Комментаторы восполняли историю Горной Шотландии как цепь событий из истории, вершившейся в Эдинбурге и Лондоне.

Таким методичным, хотя и не всегда последовательным образом велась интеллектуальная колонизация Горной Страны, при которой знание о регионе сообщало власть над ним, и верно обратное. В результате британское присутствие в крае подкреплялось историческими аргументами, а оценка местных реалий становилась менее противоречивой. И чем шире Лондон распространял свою власть в шотландских горах, тем подробнее изучался Хайленд. Процесс интеллектуальной колонизации гэльских окраин Соединенного Королевства, формализованный выявленными «ирландскими» и «шотландскими» чинами и принятыми британскими властями этнографическими характеристиками гэлов Горной Страны и «Изумрудного острова», в итоге подчинялся политической и экономической прагматике правительства и в риторической, и в практической части.

Контрастность темпорального дискурса в то же время позволяет глубже понять природу исторической памяти британцев в XVIII в., а напряжение протекавших параллельно (в пределах одного региона) времен представить как проблему межкультурной коммуникации на гэльских окраинах.

Один такой пример, подтверждающий живучесть темпоральных представлений эпохи якобитских мятежей и во второй половине XVIII в., весьма показательно представлен тремя временами «Путешествия к Западным островам Шотландии» знаменитого доктора С. Джонсона (и его не менее известного компаньона Дж. Босуэлла): то, которое было «не так уж давно» (восстание якобитов 1745–1746 гг.); то, в котором живет автор; то, в котором пока еще живут многие жители Горного Края. Для современников события, связанные с походом «доброго принца Чарли» на Лондон осенью 1745 г., и к 1773 г. не стали частью исключительно прошлого. 1745–1746 гг. — это отправная точка «улучшений», наблюдаемых в крае доктором Джонсоном. Наконец, время, которое проживают пока еще многие горцы, — время «до 1745 г.», маркируемое «сохранением некоторых из прежних альянсов», приверженностью клану, вождю и некоторым обычаям «прежнего образа жизни»[369].

В этом смысле впечатления доктора Покока от путешествия в Ирландию в середине XVIII в. мало отличались от испытанных в Горной Шотландии доктором Джонсоном. Последствия деяний лорда Маунтджоя и Кромвеля в конце XVI — первой половине XVII в. являются частым фоном описания «Изумрудного острова» и сто лет спустя[370]. А ученики благотворительных протестантских школ, обучавших основам «истинной» религии и английскому языку, должны были по окончании обучения вести более «цивилизованный» образ жизни, чем их сверстники-католики, пребывавшие в связи с таким религиозным выбором в состоянии «варварства»[371].

При этом если дорога в Горный Край оказывалась для путешественников дорогой в их собственное историческое прошлое, неудивительно, что временная продолжительность этих маршрутов не являлась прямой функцией их геометрической протяженности. Ранней весной 1716 г. Джон Кэмпбелл, 2-й герцог Аргайл, возглавлявший королевские войска в Шотландии в период вспыхнувшего в королевстве мятежа, распорядился об устройстве сменных лошадей между Эдинбургом и Инвернессом в надежде на своевременный обмен распоряжениями и сообщениями с пришедшим в Хайленд усмирять якобитов генералом Уильямом Кэдогэном, 1-м бароном Ридингом и 1-м графом Кэдогэном (с 1717 г.). Однако с уходом генерала из Горной Страны и эта непрочная связь тут же оборвалась, почтовое сообщение за пределами горношотландского рубежа было свернуто[372].

Тот день, когда «эхо Бен-Невиса тоже будет потревожено, но не боевым рогом воинственного вождя клана, а почтовым рожком», для Горной Шотландии в первой половине XVIII в. еще не настал[373]. При этом сейчас от Лондона до крайней северной точки Шотландии, Терсо, не более 16 часов автомобильной езды[374]. По меткому замечанию П. Шоню, к началу XVIII в. «Англия оставила Шотландию… в другой эре транспортной географии»[375]. Игры со временем начинались уже на пути в Горный Край.

К тому же перемещение во времени ощущалось не только в дороге, но и во время постоя. Не только британская философия и политическая теория Просвещения, но и британские вкусы, характерные для этой яркой эпохи, определяли стандарты цивилизации, которыми измерялась дистанция между Горной Страной и остальным Соединенным Королевством. И эти стандарты также осмысливались в категориях времени[376].

«Их язык является диалектом ирландского»: сравнительная филология империи в Хайленде

Категории из области языкознания и сравнительной филологии в эпоху Просвещения также занимали особое место в этнографических исследованиях. Лингвистический поворот в сторону историзма, впервые цельно изложенный И.Г. Лейбницем в 1691 г., предполагал, что ключ к установлению этнографической и исторической истины в отношении того или иного народа содержится в языке изучаемого: «Гармония языков есть лучший путь к определению происхождения народов»[377].

Особенно важным при этом представляется то обстоятельство, что если биологические особенности человечества были, как заметил Ю. Слезкин, по сути, статичны, то языковые, напротив, позволяли проследить его историческую эволюцию, выявить связи между современными и древними народами и, опираясь на полученные таким образом факты, лучше понимать, как полагали в эпоху Просвещения, настоящее и по мере возможности, прогнозировать будущее[378]. В этнографических изысканиях «шотландских» чинов сравнительная филология была сосредоточена на познавательных возможностях изучения ирландского языка в качестве общего культурно-исторического наследия шотландских и ирландских гэлов Великобритании в XVIII в.

Итак, «варвар» к началу и на протяжении первой половины XVIII в. постепенно сменяет католика-«паписта» «Трех Королевств» (Англия, Шотландия, Ирландия) в содержании концепта «Другой»[379]. Вместе с тем представление о «варварстве» и «отсталости» в Соединенном Королевстве в XVIII в. сохраняло религиозные коннотации, и этот факт позволяет приблизиться к пониманию (на)значения «политики истории», проводимой британскими комментаторами на гэльских окраинах.

Понятие «протестантизм» в первой половине XVIII в. по-прежнему употреблялось как синоним понятия «антикатолицизм»[380].