мемориалов о положении Хайленда, составленных по указанию правительства в 1724 г., лорд Грэндж, «житель равнин, который отправляется расположиться в тех местах, в той же мере готов превратиться в обычного горца, в какой английская семья, проживающая среди коренных ирландцев, становится настоящей ирландской»[395].

По окончании последнего якобитского мятежа в 1746 г. культурные рубежи в Шотландии виделись ее «цивилизованным» жителям во многом так же, как прежде: «Примечательно, что в некоторых пограничных с Горной Страной округах, где… говорили на ирландском языке, носили горское платье и были привычны к оружию, под влиянием случайного внедрения промышленности ирландский язык и горское платье уступили разновидности английского языка и нижнешотландской одежде; жители взяли вместо оружия плуг и, разоруженные таким образом не по акту парламента, такие же теперь, как и их соседи с Равнин»[396].

Так же как лорду-президенту Сессионного суда Шотландии, реалии Горной Страны представлялись и обычному, хотя весьма проницательному жителю «Хайлендского рубежа» лэрду Гэртмору: «Общение на ирландском языке в большей части страны, на языке, отличном от того, на котором говорит все остальное королевство, имеет большую тенденцию к их объединению; но отделяет их от остальных подданных бесполезной враждой, происходящей от различий в обычаях, что является естественным следствием разницы в языке»[397].

И если взгляды обоих информаторов предвзяты (дело, разумеется, обстояло именно так), то, во всяком случае, можно сказать, что они были характерной чертой представлений самих шотландцев (в данном случае ближайших соседей хайлендеров, смотревших на них взглядом и государственного служащего, как Форбс, и обычного лэрда на «Хайлендском рубеже», как Грэм из Гэртмора) о Горной Стране в первой половине XVIII в.

Добавим, что даже предложения по умиротворению края, изложенные командующим королевскими войсками в Шотландии в 1746–1747 гг. графом Эбемарлом, в основной своей части, по мнению некоторых исследователей, имеют автором также шотландца — заместителя шерифа Аргайлшира Арчибальда Кэмпбелла из Стоунфилда[398]. Представление об этнографии в данном случае скорее опосредованно транслировалось в столицу представителями местной элиты, чем навязывалось назначенными Лондоном чинами в качестве идеологической составляющей хайлендской политики.

Последние, сами того не подозревая, воспроизводили на риторическом уровне культурную инаковость Горного Края, представленную министрам заинтересованными шотландскими подданными британской Короны. Лейтенант-полковник Джеймс Уолф, например, будущий герой Британской империи, завоевавший в 1759 г. французский Квебек, а в 1750–1757 гг. командовавший полком в Инвернессе, поддерживая закон и порядок в Горной Шотландии, спустя пять лет напряженной гарнизонной службы на севере Соединенного Королевства выражал опасения «превратиться в туземца». Как полагает Ф. Маклинн, то был не просто страх перед привычкой к «дикой» и «варварской» жизни в горах. «В течение длительного времени исполняя обязанности абсолютного правителя, похоже, он сам начал превращаться в дикаря», пользуясь фактическим положением военного времени[399].

Изрядно нагруженный ассоциациями «ирландский» характер шотландских горцев, таким образом, проглядывал во всем: в языке, одежде, быте, архитектуре, не говоря о феодально-клановой организации. С большой долей уверенности можно предположить, что правительственными комментаторами в Горной Стране на вооружение был взят риторический арсенал описаний Ирландии, применявшийся Лондоном столетием ранее[400]. За текстами о Горной Стране обнаруживается давняя историческая и историографическая традиция. Описания Ирландии формировали последовательную и цельную нарративную традицию расширения присутствия Лондона на «Изумрудном острове» при поздних Тюдорах и ранних Стюартах. И в том же качестве выступают описания Горной Шотландии при первых Ганноверах.

Литературная власть «Другого» оказывалась в данном случае его же «черной легендой». На Британских островах можно было спокойно говорить об ирландском языке, ирландской одежде, ирландском способе производства, ирландском способе ведения войны, ирландской политической культуре, ирландской религии, ирландской человеческой природе и т. д. и при этом рассчитывать на понимание. И точно так же дело обстояло в тех случаях, когда речь шла о хайлендской специфике[401].

Сходства оставались, различия отбрасывались (интеграция и исключение выступали как две стороны одного и того же процесса конструирования ирландской идентичности) в целях презентации «естественности» построенного региона[402]. Этот процесс последовательных обобщений заключался в том, что выводились общие черты в отношении всех кланов, между всеми горцами и всеми ирландцами.

Путешественники, посещавшие гэльские окраины в XVIII в., испытывали определенное хронологическое смещение, делая историю «варварских племен» фоном для своих современных впечатлений. И это были скорее научные по форме и восприятию выводы, чем литературный прием для передачи ощущения варварства, хотя граница между литературным образом и этнографическим исследованием была довольно размытой. Категории античной и средневековой истории еще только входили в научный аппарат формировавшейся тогда новой общественной науки — этнографии, а «ирландский» язык уже стал центральным элементом современных представлений о горцах в целом, и ему принадлежала особая роль в сопряжении прошлого и настоящего Британских островов «между цивилизацией и варварством, между древней историей и современностью»[403].

Этот же язык, понимаемый как культурный код, являлся в аналитических сочинениях ответственных за умиротворение Горного Края чинов и их агентов одной из наиболее общих и ценных этнографических характеристик. Этот факт подтверждается эффективным использованием языка в качестве аналитического критерия при конструировании внутренне однородного ареала: ирландский язык оказывался структурообразующей особенностью этнографии мятежного края.

Переосмыслив историю как историю «обычаев и нравов», европейская философия XVIII в. наметила путь от истории к этнографии. При этом нравы использовались как индикатор, позволявший отличать «цивилизацию» от «варварства». Такая культурная антропология была характерной чертой и шотландского Просвещения. Воспользовавшись проницательной формулировкой Вульфа, отметим, что, вплетая в повествование и ирландцев, и горцев, и американских индейцев, этнография XVIII в. пыталась сформировать целостное представление о варварстве. XVIII в. все больше интересовался «дикими» народами и «картой человечества»[404].

При этом следует иметь ввиду, что воображаемый не значит менее реальный. Антропология XX в. позволяет по-новому взглянуть на этнографию Горной Шотландии конца XVII — первой половины XVIII в. Так, рассматривая колдовскую практику племени азанзе, Питер Винч пришел к выводу, что для того, чтобы изучить социальную жизнь азанзе, вращающуюся вокруг репрезентаций колдовства, антрополог должен вынести за скобки вопрос о том, существуют ли ведьмы «реально»[405]. Для того чтобы понять специфику репрезентаций Горной Страны как составной части охватившей оба берега Северного канала «Ирландии», нужно вынести за скобки (по крайней мере на время) вопрос о том, действительно ли (и до какой степени) шотландские горцы в XVIII в. были ирландцами.

Вместе с тем необходимо иметь в виду, что «варварство» гэльских окраин на протяжении XVIII в. было призвано содействовать решению различных задач. Укрепление унии между Англией и Шотландией и сотрудничества между протестантской элитой Ирландии и Лондоном были только одними из них. Во второй половине XVIII в. «отсталость» шотландских горцев в развитии оправдывала почти непрерывный процесс их