рекрутирования в хайлендские полки. В контексте вспыхнувшего в 1798 г. восстания в Ирландии представление о «варварстве» гэлов «Изумрудного острова» должно было скрыть тот опасный и оттого особенно неприятный для Лондона факт, что мятеж далеко не везде на острове носил этнорелигиозный характер[406].

Любопытно, что уже в XIX в. такой сконструированный образ мятежа будет использован католическим ирландским национализмом и сыграет свою роль в укреплении также и протестантского ирландского национализма, что уже в XX в., в свою очередь, придаст процессу отделения Ирландии от Великобритании форму гражданской войны.

Таким образом, к началу XVIII в. наука и литература уже провели «первичную подготовку» для последующей «цивилизации» Горного Края, изображая его жителей такими же «дикарями» и «варварами», какими в свое время (в том числе в XVIII в.) представлялись ирландцы (еще раньше — валлийцы, но с другим идейным подтекстом), и подкрепляя мысль о цивилизующей миссии Соединенного Королевства в Горной Стране[407].

Успех той или иной интерпретации во многом зависит от ее совместимости с другими репрезентациями. В модель англоязычного протестантского дискурса о «цивилизации» Британских островов с самого начала был встроен определенный «гэлизм» (и в этом смысле параллели уместны между шотландскими и ирландскими гэлами), аналогичный в сущностных чертах (возьмем наиболее примечательный в последние десятилетия пример) ориентализму Европы Нового времени, как его понимал в своем широко известном исследовании Э.В. Саид[408].

Наблюдается своеобразная коннотация исторических образов: изображаемый комментаторами горец времен первых Ганноверов очень похож на ирландца времен поздних Тюдоров (при том, что XVII в. не стал пробелом в этой традиции: достаточно упомянуть сообщения об «избиении» протестантов в Ирландии в 1641 г. и страх повторения этих событий в 1689–1691 гг. и значительно позже[409]). «Описание Ирландии» Файнса Морисона, составленное еще при Елизавете и вновь опубликованное в 1735 г. (не подобные ли штудиям вождя Фрэзеров и генерала Уэйда сочинения сообщили «Описанию…» в первой половине XVIII в. новую актуальность?), — показательный пример для сравнения[410]. Это одновременно и напоминание о том, как важен порой дискурсивный контекст: тексты не могут со временем оставаться «теми же самыми» (хотя, разумеется, существует определенная преемственность их восприятия).

Таким образом, сформировался определенный исследовательский менталитет. Так как британские власти вполне разделяли с учеными и путешественниками принятые в их среде образы «отсталости» и «варварства» гэлов (и ирландцев, и горцев, чей язык именовали «ирландским» еще в первой половине XVIII в.), этот «гэльский» словарь социальной лексики комментариев к состоянию Горного Края, видимо, изрядно поспособствовал доведению соображений их авторов до Лондона.

В борьбе с ганноверским Лондоном якобитизм принял интерпретацию, навязанную противником, — военно-политическое противостояние на почве столкновения «варварства» и «цивилизации». И хотя их соотношение сторонники изгнанных Стюартов трактовали как оппозицию шотландских традиций англизации Северной Британии (в смысле подчинения одной страны и культуры другой), категория «горец» оказалась политизированной, и это обстоятельство было началом конца политического якобитизма[411].

С одной стороны, комментарии «шотландских» чинов и агентов правительства порой противоречили друг другу в выборе оптимальной стратегии «цивилизации» Горного Края, порождая конфликт этнографических интерпретаций, особенно очевидный при сопоставлении официальных аналитических сочинений о состоянии Горной Страны, имевших открытое хождение в публичном пространстве Соединенного Королевства в 1689–1759 гг.[412]

С другой стороны, идеи Просвещения были универсальным эквивалентом обмена этнографическим знанием между комментаторами. Другими словами, народы, населявшие окраины европейских империй, рассматривались в качестве релевантных друг другу на основе упрощения их отличительных этнографических характеристик в рамках культурного перевода местных реалий ответственными за умиротворение и «цивилизацию» этой «дикой» периферии чинами (стадиальная теория исторического развития, сравнительная филология этнического различия и популярные учения о социальных иерархиях в области естествознания). Разница же в переводах на практике зависела не только от интеллектуального контекста этнографических репрезентаций, но и от форм и методов сопротивления горцев в Хайленде, в том числе от конкретных военно-политических обстоятельств.

При этом все комментаторы соглашались, что «завершение Унии», как модернизация Горной Шотландии, является конечным результатом хайлендской политики Лондона. Идеальный вариант заключался в исчезновении самого предмета их этнографических штудий — говорившего на «ирландском» языке «варвара» в Хайленде. Стадия варварства, зарезервированная за шотландскими горцами, таким образом, предполагала, что источник цивилизации — Лондон, а дальнейший вектор социальной эволюции края — исчезновение феодально-клановых отношений и кланов.

Такая форма этнографического «прочтения» правительством, его чинами и агентами в Горном Крае местных реалий, определяемого известными рамками культурного перевода, предполагала, что содержание этого процесса будет представлять собой вполне определенное сочетание познавательных и административных практик в хайлендской политике Лондона. Именно эта практическая этнография «полевых исследований» была призвана стать связующим звеном между теоретическим определением и практической реализацией модели интеллектуальной колонизации Горной Страны и расширения британского присутствия в крае вообще.

§ 2. Мятежники в королевстве: «взбунтовавшийся» горец

Проекция власти британского государства в Горной Шотландии в эпоху раннего Нового времени в процессе интеллектуальной колонизации края при помощи административной этнографии с самого начала и с переменным успехом решала две взаимосвязанные задачи. Первая состояла в том, чтобы наполнить необходимым этнографическим содержанием образ «взбунтовавшегося» шотландского горца.

Аналитические категории естествознания, политэкономии, сравнительной филологии эпохи Просвещения и первого века глобальных империй позволили ответственным за умиротворение Горной Страны чинам и их агентам в Хайленде вообразить шотландского «ирландца» как британский вариант ирландского гэла, отличавшийся от собратьев с «Изумрудного острова» скорее расположением на универсальной шкале исторического прогресса, чем какими-то особыми этнографическими признаками.

Ловко жонглируя региональными и историко-культурными категориями этнографического анализа, комментаторы объединяли разнообразные побудительные мотивы поддержки в крае дела изгнанных Стюартов. Мятежный характер горца, таким образом, колебался вдоль этих различий, что позволяло объединять весь их спектр в сознании и письме британских чинов при помощи этнографических признаков.

Родство шотландских и ирландских гэлов оказалось для Лондона политически и идеологически значимым фактором. «Ирландец» в Горном Крае в качестве объединяющей военно-политической и культурной угрозы был призван помочь остальным подданным Соединенного Королевства объявиться «британцами», внося ощутимую лепту в конструирование этой юнионистской и имперской идентичности.

Вторая задача носила более практический характер и состояла в выявлении и применении этнографической формулы «мятежного» горца в процессе умиротворения и «цивилизации» Хайленда (в обоих случаях недвусмысленно подразумевая искоренение якобитизма).

Таким образом, если в первом случае речь шла скорее о риторической модели конструирования британской нации, то во втором случае настоятельно требовалась деконструкция воображенной Лондоном в шотландских горах этнической группы (шотландский «ирландец»), ее конкретизация и упрощение до категории «мятежного» горца, чтобы определить и преодолеть специфические местные факторы возмущения в Горной Шотландии.

Это примечательное обстоятельство, в свою очередь, вновь подтверждает упускаемый многими из виду факт, что такая административная этнография Горной Страны