Учитывая, что языком шотландских горцев полагали ирландский, а религиозным символом якобитизма (предполагавшего реставрацию изгнанных в 1688 г. Стюартов) — католицизм (бывший в Ирландии, как известно, знаменем сопротивления протестантскому Лондону), то «дикость» и «мятежность» Горной Страны легко находили свое «подтверждение» и таким еще образом. Протестантский и англоязычный «образовательный» дискурс не должен вызывать удивления: католицизм в Ирландии, с точки зрения Лондона (и его информаторов), был не просто религией, но конституцией ирландца[381].

Впрочем, генерал Уэйд, например, в своих рапортах изредка упоминает религиозные пристрастия горцев, и из них явствует, что к поддержке «Претендента» они, в отличии от феодально-клановой системы и отсутствия эффективного присутствия Лондона в Горной Стране, прямого отношения не имеют[382]. К 1720-м гг. католицизм в крае практиковался главным образом в традиционных областях его распространения (на Гебридских островах и районах к западу от Инвернесса), и когда Карл Эдуард Стюарт в 1745 г. достиг наконец Горного Края, то престарелый епископ Хью МакДоналд, апостольский викарий Хайленда, был среди первых, пытавшихся убедить принца отплыть обратно во Францию[383].

Однако пока явление конструируется как пограничное, оно будет считаться опасным. Шотландский горец — почти ирландец (помимо прочего, говорит на «ирландском»), и потому он, конечно же, «варвар». Он «варвар» и, значит, почти ирландец. Ирландский фактор служил незаменимым этнографическим индикатором «варварства» в Великобритании. Угрожавший завоеваниям Славной революции 1688 г. «враг» говорил «по-ирландски».

При этом сама формулировка «ирландской» угрозы, несомненно, отвечала идеологическим потребностям появившегося в 1707 г. британского государства. Единство Англии и Шотландии (внутреннее единство самой Шотландии) после заключения Унии было столь шатким и неочевидным, что его необходимо было укрепить[384]. Вооруженная угроза со стороны «ирландского» варварства в Горной Стране начала играть свою роль в укреплении британского единства задолго до эпохи Наполеоновских войн[385].

Конструирование идентичности включает в себя не только определение того, кем некто является, но и того, кем он не является. Сходство подчеркивается, а различия ретушируются (и наоборот). Как и почти с любым другим знаком или концептом, невозможно понять смысл понятия «горец» вне контекста изучаемой темы. Так, этноним «сасеннах», например, шотландские горцы применяли и к англичанам, и к соотечественникам-шотландцам с Равнин. Вопрос достоверности информации, таким образом, уступает место вопросам о характере информации, характере ее организации, трансляции, авторстве, целях. Возникает вопрос, едва ли предполагающий однозначный ответ: с чем мы имеем дело — с «ирландскостью» («Irishry») или версиями «ирландскости» («Irishness») в Горной Стране?

Нивелированные общностью ирландского языка, этнографические границы гэльских окраин включали коренных ирландцев-католиков, которые после разгрома якобитов в битве на реке Бойн 12 июля 1689 г. населяли «скрытую Ирландию» Дэниэла Коркери («скрытую», конечно, лишь от моноглотов-англичан, не знавших ирландского); «старых англичан»-католиков, «обырландившихся» потомков англо-нормандских завоевателей «Изумрудного острова»; роялистов, которых Кромвель еще в 1649 г., при взятии Дрохеды (обороняемой и англичанами), определил как «ирландцев»; и горцев, «ирландскость» которых определялась этнографически (общностью занятий, быта, исторического развития) и лингвистически[386]. Может быть, «ирландцы» — это все жители «Изумрудного острова» в принципе?[387]

При этом этнографическое (и географическое) определение (и разграничение) Ирландии и Горной Страны всегда было делом в известной степени неоднозначным: «Ирландия»/«Гиберния», «ирландец»/«скотт»; Даларайде, «Нагорная Страна», в Ирландии (горные области Энтрима) и Аргайл («Гэльский Берег») в Горной Шотландии, некогда вообще имевшие одного короля на два берега. Тем не менее до середины IX в. «Скотия» всегда, а до конца X в. — как правило означала Ирландию, а «скотт» — ирландца. И даже в XII в. консервативный епископ Кейтнесса жаловался, что «Альба ныне неправильно зовется Шотландией». В течение следующих двух веков такое понимание местной истории все еще сохранялось: «Скотты… вышли из Ирландии, которая и есть родная страна скоттов» (Ральф Хигден. Полихроникон. Тревизский список, около 1385 г.)[388].

Однако уже в 1380 г. хронист из Эбердина Джон из Фордана писал о «шотландском» (Хайленд) и «тевтонском» (Лоуленд) языках, тем самым определяя лингвистические границы «нравов и обычаев» в пределах одного королевства[389]. Впоследствии Джон Мэйджор в своей версии британской истории писал о «диких скоттах» и «хозяйственных скоттах», отмечая сходство в языке, одежде и обычаях этих «диких скоттов» и ирландцев и разделяя таким образом жителей формально единой Шотландии[390]. Т.С. Смаут применительно к XVI–XVII вв. пишет об «ирландцах» и «скоттах»[391]. Между тем его комментарий нуждается в дополнительном уточнении и прояснении: почему именно «ирландцы», а не те же «дикие скотты»? Какой смысл вкладывался в это этнографическое определение в XVIII в.?

Горная Шотландия действительно имела тесные связи с Ирландией. В 1698 г. члены парламента Англии обсуждали невероятную «вероятность» прибытия из Ирландии в Хайленд Александра МакДонелла, 3-го графа Энтрима, и «подъема… 20000 имени или клана МакДонелл» в Горной Стране против Короны[392]. При этом подразумевалась не только военно-политическая, но и духовная, культурная угроза из Ирландии для Англии и для Шотландии: под защитой тех же МакДонеллов из Энтрима католические священники проповедовали и в Горной Шотландии, конкурируя с протестантской миссией Кэмпбеллов (в том числе и в Ирландии, в Ольстере)[393].

При этом в самой Ирландии имелась своя «шотландская колония» пресвитериан, иммигрировавших из Равнинной Шотландии (в основном с ковенантерского юго-запада) в Ольстер. Яков I (VI) Стюарт в начале XVII в. так определил их характерные особенности: «…шотландцы обладают средним темпераментом между английским мягким воспитанием и ирландским грубым воспитанием…» К 1707 г. история этой протестантской колонии (около 100000 шотландцев к 1640 г.; около 50000 человек прибыло только в 1690–1700 гг.) Ольстера насчитывала сотню лет, делая возможным разговор об особой ольстерской идентичности. При этом для первопоселенцев британских колоний в Северной Америке эмигранты из Ольстера и в XVIII в. являлись «ирландцами», что еще раз напоминает о значении контекста для определения действительного содержания этого термина.

По мнению X. Тревора-Рупера, воспользовавшегося концепцией «изобретенной традиции» Э. Хобсбаума, создание отдельного культурного поля на протяжении второй половины XVIII в., когда военно-политическая угроза со стороны Горной Страны была практически ликвидирована, а необходимость в скорейшей интеграции края (способного к тому же поставлять рекрутов для второй «Столетней войны» 1689–1815 гг. с Францией) усилилась, создание мифа о шотландском горце, отполированного в викторианский период, началось с трех шагов: с культурной революции и переворачивания связи «потребитель-производитель»: теперь Горная Шотландия должна была выступать в качестве колыбели «кельтскости», а не культурной провинции; с изобретения «древних и исконных» горских традиций (касавшихся и «традиционного» облика шотландского горца); с распространения изобретенных традиций на остальную Шотландию[394].

Для первой половины XVIII в. верен и обратный процесс, при котором жителя Горного Края вполне осознанно превращали в «ирландца». Как заметил в одном из программных