– Спасибо, что зашла, – сказал он. – Твое лекарство очень помогло.

Он вышел с ней на крыльцо, оставив входную дверь открытой, чтобы Глория могла их видеть.

– Извини, если доставила тебе неприятности, – прошептала Джоан.

– Все в порядке.

Ему хотелось обнять ее, но он держал руки по швам.

– Успокойся, ладно?

– И ты тоже.

Он проводил ее взглядом до машины, а затем, вздохнув, вошел в дом и закрыл дверь.

– Вы вдвоем, похоже, неплохо проводили время, – сказала Глория.

– У нас выдался тяжелый день.

– И вам нравится вот так успокаивать друг друга?

Он перегнулся через столик, наполнил свой бокал шампанским и уселся в кресло-качалку.

– О, это верный ход. Держаться от меня подальше.

– Ты просто не в духе.

– А почему я должна быть в духе, зайдя сюда и обнаружив Джоан, причем уже изрядно под мухой?!

Дэйв прокрутил в голове несколько избитых отговорок: «это не то, что ты думаешь»; «да между нами ничего и не было»; «у тебя нет поводов ревновать»…

Враки.

– А что мне оставалось делать? Не пускать ее?

– И упустить удовольствие в ее компании? Трудно представить.

– Да она и забежала-то всего на пару минут…

– О, подозреваю, это была очень… насыщенная пара минут. Я видела это милое платьице, в которое она вырядилась. Я видела вину на твоем лице… и на ее. Чем вы занимались до моего неожиданного появления? Полагаю, не только пили шампанское.

– Не начинай, Глория.

– О, я задела за больное?

– Сегодня меня порезали. И я действительно не в настроении для подобных сцен.

– А она что, не подняла твое настроение поцелуями?

– Да что с тобой такое?

– Со мной? – Ее брови выгнулись в дугу.

– Ты превратилась в настоящую стерву. Последние пару недель ты ведешь себя так, будто единственная твоя забота – отравлять мне жизнь. Цепляешься ко всему: не к моим предпочтениям в еде – так к моим убеждениям. Не достаешь меня – поливаешь дерьмом Джоан. Меня от этого уже тошнит.

– А меня тошнит от нее. Тебе это не приходило в голову? Мало того, что ты проводишь с этой девкой по восемь часов на работе, ты только о ней и твердишь: Джоан сказала то, Джоан сделала это. Приходила к нам на барбекю, даже в выходной от нее покоя нет.

– Успокойся.

– Можешь сказать, сколько раз мы трахались с тех пор, как она влезла в нашу жизнь?

Дэйв ничего не ответил. Он только глотнул шампанского.

– Ни разу. Ни разу!

– Ну…

– И я догадываюсь почему. Ты занимаешься этим с ней, верно? Верно?!

– Мне кажется, тебе сейчас лучше уйти.

– Ты с этой шлюхой…

– Замолчи! – Он вскочил на ноги и указал ей на дверь. – Пошла вон. С меня довольно.

Глория встала, глядя на него и качая головой:

– О, вот это мило. Очень мило. – Она пошла к двери, не оглядываясь. – Та-та, Глория, я здорово с тобой поразвлекся, но настало время тебя бросить. Тебе далеко до золотой сучки-амазонки. Вали отсюда, есть деваха получше.

– Постой, – сказал Дэйв.

Он не хотел, чтобы она оставалась; он хотел, чтобы она ушла, но только не так. Пусть она и несла ужасный, гнусный вздор, будто ненормальная.

Она открыла дверь.

– Глория.

Она остановилась. Обернулась, приподняв брови.

– Разве свиньи могут говорить? Разве они могут извиняться? Их тоже гложет чувство вины? Ну-с, что наша свинья имеет сказать?

Ей все как об стенку горох, подумал он. И сказал только:

– Хрю-хрю.

Вместо того чтобы уйти в шесть, как вчера, Робин взяла себе небольшой перерыв. Она съела хот-дог, вернулась к лестнице на пляж и продолжала играть и петь.

Только вряд ли от этого будет какой-то прок.

После того как Фанленд окутал вечерний туман, народу резко поубавилось и уж тем более практически не осталось людей, готовых стоять и слушать ее музыку. Несмотря на то что ветровка была теплой и непродуваемой, холодный ветер проникал сквозь джинсы, вызывая дрожь. В перчатках играть она не могла. В перерывах между песнями приходилось отогревать руки под мышками.

Играя на холоде для двух или трех человек и иногда получая за усилия четвертак, она мысленно переносилась в места, где хотела бы сейчас оказаться. В теплые места. В кафе, кинотеатр, в свой спальный мешок наконец. Она даже представила себе, как снимает номер в мотеле и забирается в ванну, полную горячей-прегорячей воды.

Но вместо этого она вынуждена находиться здесь. Спасибо тебе, Поппинсак.

Отрабатывать жалкие гроши, чтобы иметь возможность обосноваться в каком-нибудь теплом месте, а завтра или послезавтра покинуть этот городишко, набитый бомжами, ворами и троллерами.

Весь день она высматривала упитанного старичину в куртке из оленьей кожи и шляпе с перьями.

Наверняка схоронился где-то, на случай, если она не внимет его совету бежать из города.

Пока ее руки были заняты попурри из песен Стивена Фостера (которое в тот момент все равно никто не слушал), в голове снова и снова прокручивалась одна и та же сценка.

Вот она прячется в темноте, а Поппинсак, пошатываясь, выходит на гребень омытой лунным светом дюны. Он замечает ее и приподнимает шляпу.

«Эгей! – говорит он. – Мы встретились вновь! Как поживаешь, птичка-невеличка?» Притворяясь, что рад ее видеть, он спускается вниз по склону.

Она стоит, направив на него нож:

«У тебя есть кое-что, принадлежащее мне, вороватый крысюк».

«Вздор и чепуха».

«Выворачивай карманы», – требует она.

«Ты заблуждаешься, милочка. Не касался Поппинсак твоих прелестей, не отнимал сокровища твои…»

– Даже не думай! – вдруг заорала она, вцепившись в банджо, когда какой-то алкаш присел рядом с ней и цапнул сложенную пополам долларовую купюру. – Эй! – Она шагнула к нему, но он отпрянул, развернулся и бросился наутек. Полы пальто хлопали у него за спиной, точно крылья.

Робин смотрела ему вслед, думая, стоит ли бросаться в погоню. Если оставить здесь вещи…

Бомж попытался обогнуть идущего по променаду парня. Внезапно тот вскинул руку, и бродяга треснулся о нее лицом. Он грохнулся на спину. Парень наступил ему на запястье, нагнулся и вырвал банкноту. Как только он поднял ногу, бомж проворно откатился к краю променада, прошмыгнул под перилами и был таков.