– Нет, Игорь Сергеевич, вы сейчас домой не ходите… – округлив глаза, зашептала акушерка. – Вы подождите, или пусть вас кто-нибудь встретит…

– Что такое? – удивился он.

– Ведь она, хрипатая-то… нет, не могу сказать. Что хотите делайте, не могу! – со сладким ужасом в голосе замотала головой акушерка.

– Знаете что, Фаина… – Игорь Сергеевич стал терять терпение.

– Петровна, – подсказала она. – Вы не волнуйтесь, мало ли чего в жизни бывает! Только вот встретил бы вас кто… Или, хотите, я сейчас в милицию позвоню? (Известно, что люди от шестидесяти лет по-прежнему говорят «милиция», а не «полиция».)

– Что сказала хрипатая? – Игорю Сергеевичу даже легче стало, когда он, презрев все нормы здешнего поведения, заговорил резким мужским голосом.

– Что она вас убьет!.. – выпалила в ответ акушерка.

Эта новость требовала осмысления. У Игоря Сергеевича иногда бывали неприятности с пациентками, но редко, и кончались они в худшем случае жалобой главврачу. А чтобы убить… Вообще он ожидал чего-то из ряда вон выходящего, судя по взбудораженному поведению Фаины. И все-таки убить – это слишком. Скорей всего, чья-то неуместная шутка.

– А за что, она не сказала?

– Да, сказала, Игорь Сергеевич, – вновь зашептала акушерка, округлив в ажиотаже глаза. – Она сказала, что вы ошиблись насчет ее ребенка!.. Обещали девочку, а родился мальчик…

– Ну это уж чересчур! – Он чуть не стукнул кулаком по пеленальному столику, возле которого они стояли. – С ума все посходили с этими мальчиками-девочками! Теперь вот убить хотят!

– Действительно, беда… – пригорюнилась Фаина, но ее лицо выражало жадное любопытство, приправленное сочувствием.

– Вы ничего не путаете?

– Хотела бы спутать… И надо же, какова нахалка! Может, все-таки позвонить в милицию?

– Не надо. А она сказала, что именно сегодня?.. – поинтересовался Игорь Сергеевич.

– Нет, она не сказала. Может быть, сегодня, а может быть, завтра… – горячо зашептала акушерка. – Ой, да что это я говорю! Вы не волнуйтесь, ничего не будет… В общем, она не сказала, когда.

– Так как же вы хотите, чтобы меня встречали! Всегда, что ли, с провожатыми ходить? Личную охрану завести?! – Он махнул рукой и стал надевать плащ.

– Ну зачем охрану. Может, кто из родных…

Игорь Сергеевич молча заматывал концы шарфа. Еще не хватало, жену звать или совсем уж прекрасно – дочку. Помогите, любимые, меня хотят убить… А обращаться к старым друзьям, на общение с которыми вот уже сколько лет не хватает ни времени ни сил, было бы совсем странно. Так что в любом случае – марш на улицу.

– Неужели пойдете? – ахнула акушерка.

– А что же, здесь ночевать? Всего хорошего!

И он ушел, представляя себе, как сейчас Фаина побежит разносить новость по всем этажам, отделам и кабинетам.

Больной все еще не приходил в себя. Это могло быть затишьем перед тем, как действие всех здоровых клеток, слившись воедино, даст импульс к выздоровлению. Тогда дело быстро пойдет на лад. Но это же могло означать и то, что у больного уже нет внутренних сил, здоровые клетки не активизируются. Если и они сдались, надо готовиться к худшему.

Склонившиеся над постелью медбратья в белом не скрывали своей тревоги. По стенам палаты все ползли и ползли видеокадры, отражающиеся от мозга больного: по ним было можно понять, насколько серьезно положение.

Временами на стены словно набегала рябь, и тогда каждая из них превращалась с виду в мелкоячеистую сетку. Миллионы, миллиарды ячеек отражали каждая свой кошмар. Вот опухшая от пьянства Валька осматривает нож, которым пырнет врача, вот загнанно озираются проникшие на чердак бомжи. А вот женщина с пятого этажа волочит своего едва шевелящего ногами ребенка вверх по лестнице, потому что лифт заняли одеяльные бизнесмены – у них отгрузка товара, это не меньше чем на полчаса. И они знают о том, кому в данный момент нужен лифт, но не прерывать же из-за этого отгрузку!

Стоящие вокруг постели могли разом обозреть все, что во множестве отражалось на четырех стенах палаты. И сделав это, вздохнули. Они не могли помочь больному больше, чем уже делали своим молчаливо-сосредоточенным присутствием. Но они еще напряглись в желании помочь, точнее, спасти. Их крахмально-белые рукава взмыли над постелью, шурша при соприкосновении наподобие лебединых крыльев. Тут же в больничной палате закружился свежий звездистый снег. Он слегка остудил больного, сгорающего в жару. Застывшие в напряжении черты чуть расслабились, и ползущие по стенам кошмары на секунду остановились: все безумствующие, колдующие, убивающие друг друга вдруг подняли лица к летящим с небес снежным звездочкам, да так и замерли. Но это длилось, увы, совсем недолго! В следующий момент каждый из них вернулся к своему делу, а лицо больного вновь отразило напряженный ужас. Но все-таки секунду он отдохнул…

Проснувшись, я поняла, что наступила зима – за окном кружились первые снежинки. В этом году долго не было снега, и некоторые СМИ пугали, что мы теперь вообще его не дождемся, – дескать, грядет глобальное потепление климата, понятие русской зимы отходит в прошлое. А снег – вот он, милый, и русская зима с ним.

– Мама! Смотри, первый снег!

– Чему ты радуешься, дурочка, – улыбнулась мама, потягивающаяся на своей постели. – Теперь тебе работы подвалило!

Но я все равно радовалась, хотя мне теперь действительно придется убирать двор в два раза чаще. Ничего страшного, зато теперь что-то в жизни должно измениться к лучшему. Это еще давно нам объясняла учительница, которая звала меня Мальвой: в природе все устроено так, чтобы приносить человеку пользу. Когда мы привыкнем к лету, наступает осень, потом зима и весна. И каждый раз человеческая психика словно обновляется: и с первым снегом, и с первой травкой, и даже когда пышная листва начинает желтеть, краснеть, облетать. Так уж устроен человек, что вокруг него должны происходить перемены, иначе он от однообразия с ума сойдет. И вдруг я почувствовала: мне самой до зарезу необходим этот первый снег. Ведь моя внутренняя жизнь тоже нуждалась в обновлении.

Вдруг захотелось поговорить с кем-нибудь обо всем: и о Вальке, и о бомжах, и о своем собственном будущем. Мама в собеседницы не годилась: во-первых, Валька просила хранить ее тайну, чтобы никто в доме не знал. Во-вторых, мама всегда нервничала, если речь заходила о бомжах, – она боялась, что кто-то из них может накинуться на меня с кулаками. И вообще я чувствовала, что мама от меня чего-то ждет: не век же махать метлой и шлепать мокрой тряпкой! Так и до пенсии дометешь-дошлепаешь, а я ведь подвизалась в качестве дворника уже восемь лет. Но искать другую работу не было внутреннего подъема: с того знаменательного конкурса во мне развилась боязнь «высовываться», искать лучшей доли.

В этот день я пораньше убралась – снег еще не успел примерзнуть, требовалось только сгрести его лопатой – и в три часа уже могла отправляться домой. Как вдруг услышала: «Мальва!». Так меня звала только старая учительница, преподававшая у нас когда-то историю.