Киваю.

– Значит, твои братья и сестры, родившиеся после чистки…

– …ничего не знают о жизни извне. Они никогда не видели Внешнего мира своими глазами и знакомы с ним только по рассказам. Но я его еще помню. Думаю, Люк и еще несколько подростков тоже, а малыши – нет.

Мужчины переглядываются. Я наблюдаю за тем, как они осмысливают мои слова, и гадаю, что доктору Эрнандесу сообщили в телефонном звонке из Остина, когда попросили лично взять трубку, и понимал ли он, с чем ему и его коллегам придется иметь дело. Он долго пишет в блокноте, затем делает глубокий вдох.

– Так, – говорит доктор, – какие еще перемены произошли?

– На ночь нас стали запирать в комнатах, – отвечаю я. – Это началось при отце Джоне.

– И тоже было прописано в воззваниях?

Я пожимаю плечами.

– Вам видней, вы же их читали.

– Читал, – кивает доктор Эрнандес.

– Тогда зачем спрашиваете, что в них написано?

– Потому что значение имеют не только факты. Потому что мне важны твои ответы, важно, о чем ты считаешь возможным или невозможным говорить. Меня интересуют твои границы.

Мои границы?

– Значит, вы просто пытаетесь меня на чем-то подловить? – спрашиваю я.

Доктор Эрнандес вытаращивает глаза, его лицо приобретает, мягко говоря, изрядно удивленное выражение.

– Вовсе нет, – произносит он. – Пожалуйста, не надо так думать. Знаю, в твоем опыте пережитого есть аспекты, которые тебе не хочется обсуждать, и я уважаю твое желание. Установка границ – это полезно. Моя задача – попытаться найти такое место, где ты почувствуешь, что можешь передвигать эти границы, можешь откровенно говорить обо всем, что тебе пришлось вынести, даже о том, что ты сейчас не хотела бы вспоминать. Вот это и будет настоящим прогрессом.

Я сбита с толку. Доктор Эрнандес будто бы разговаривает на другом языке, для меня непонятном.

– То есть вам неважно, если я совру?

– Меня устроит, если ты будешь говорить правду в том объеме, который готова открыть, вот и все. Хочется верить, в этом моя позиция неизменна.

Агент Карлайл поднимает руку, точно школьник, который знает ответ на вопрос.

– Я тоже буду только за, если ты решишь говорить правду, – улыбается он. – Это чертовски облегчит мне жизнь.

Доктор Эрнандес хочет приструнить его строгим взглядом, но и сам прячет скупую улыбку. Я же просто качаю головой – стараюсь изобразить неодобрение.

– Давайте продолжим, – говорю я. – Если, конечно, наш общий цирк закончился.

Доктор Эрнандес кивает, в уголках его губ еще задержалась тень улыбки.

– Ладно. Итак, по ночам двери всех спален запирали снаружи? Насколько я помню, в воззваниях напрямую это не прописано.

– Не всегда. Отбой, как и раньше, начинался в десять, если отец Джон не отдавал других распоряжений, и Центурионы то запирали двери, то не запирали. Но если уж запирали, то до самого утра.

– В этом была какая-то закономерность?

– Что вы имеете в виду?

– Например, на одной неделе двери запирались, а на следующей – нет, или запирались во все дни, кроме выходных – субботы и воскресенья?

Я качаю головой.

– То есть с вечера никто не знал, будет ли его дверь заперта?

Снова качаю головой.

– Отличный способ держать людей в подчинении, – бормочет себе под нос агент Карлайл. – Заставлять воспринимать тот факт, что их не заперли, как великую милость.

Доктор Эрнандес кивает и делает короткую запись в блокноте.

– Сами Центурионы под замком никогда не сидели? – уточняет он.

– Нет, – улыбаюсь я.

– А отец Джон?

Я с трудом сдерживаю желание расхохотаться.

– Нет, конечно.

– Это правило его не касалось?

Мотаю головой.

– Как и большинство прочих, – вставляет агент Карлайл.

Пожимаю плечами.

– Ну, в общем, да.

– Правила были зафиксированы письменно? – задает очередной вопрос доктор Эрнандес. – Члены Легиона могли их прочесть?

– Воззвания были записаны на бумаге.

– А более простые правила – те, что касались повседневной жизни?

– Не было нужды что-то записывать, – поясняю я. – Все знали их назубок.

– А как насчет новых?

– Отец Джон объявлял о них.

– На воскресной утренней службе? Во время своих проповедей?

– Необязательно. Иногда он просто собирал всех вместе.

– И заявлял, что вводит новое правило?

– Да.

– Потому что так повелел Господь?

– Да.

– Ты в это верила?

Я молча смотрю на доктора Эрнандеса. Тянутся долгие, бессмысленные секунды.

Скажи правду, шепчет мой внутренний голос. Будь храброй.

– Мунбим?

– Да.

– А сейчас?

Перед моим мысленным взором мелькают образы: мама в гостиной Большого дома с лицом, разбитым в кровь… Хани в тени за сараями – ее глаза расширены от ужаса… Нейт под покровом темноты в моей спальне, в руках у него – запрещенные предметы…

Будь храброй, настаивает внутренний голос. Но я не могу. Я трусиха.

Я знала – всегда знала, – что вопрос моей собственной веры в отца Джона, Легион и все прочее рано или поздно встанет. Однако сделать признание здесь и сейчас, перед этими двумя мужчинами – все равно что вы´резать из груди сердце и показать им.

– Думаю, на сегодня достаточно, – говорю я.

В ожидании сестры Харроу и подноса с ланчем я лежу на кровати и пытаюсь размышлять – по-настоящему – о ситуации, в которой оказалась.

С тех самых пор, как я очнулась на больничной койке с забинтованной рукой и в дикой панике, я почти все время действовала инстинктивно – по шажочку, по одной проблеме за раз – и не контролировала свои эмоции…

… непонимание, где я…

… тревога о собственной судьбе…

… параноидальный страх довериться кому-либо…

… чувство вины за то, что я совершила…

Ты должна сохранять спокойствие, советует внутренний голос. Ты сильнее, чем думаешь. Не сдавайся. Однако это совсем не просто. Знаю, голос прав, но я держусь на одном адреналине, и, по-моему, он заканчивается. Надолго меня не хватит. Думай, думай же.

Терпеть не могу, когда доктор Эрнандес пытается подтолкнуть меня в нужную сторону, направить, не объясняя куда и зачем, но, несмотря на это, я все же верю, что он искренне хочет помочь мне выбраться из этого места и начать как-то жить.

Я обязана верить. Либо же отказаться говорить и начать привыкать к мысли, что остаток дней я проведу, пялясь на эти серые стены.

Понятия не имею, какой будет моя жизнь во Внешнем мире, да и доктор Эрнандес вряд ли это представляет. Однако он ведет речь о процессе и прогрессе, и не знаю, благодаря ему или нет, но кое-что важное реально изменилось после пожара, став для меня неожиданностью. Я имею в виду, что мысль о самостоятельной жизни во Внешнем мире больше не