– Допустим. А индекс Хирша здесь при чем?

– Ни при чем. Это показатель цитируемости. То есть сколько раз коллеги сошлются на ваши работы.

– А-а… А то я бог весть что подумала, – милостиво улыбнулась Вика. – А у вас большой Хирш?

– Сообразно возрасту, так сказать. Не то чтобы очень… Но приличный.

– Ну что же вы? Я еще даже пытать не начала, а вы уже все секреты сдали.

Мужчина расслабил галстук. Он смотрел на Вику не мигая. Это был уже освежеванный и маринованный кролик.

– Ну? – вконец обнаглела Вика. – Так и будем молчать?

– В смысле? Что вас еще интересует?

– Где Леся?

– По коридору, третья дверь от моего кабинета. Вас проводить?

– Нет, я до трех считать умею.

И она повернулась к нему спиной. В спину прилетело:

– А вы ее подруга? Странно, она никогда о вас не рассказывала.

– Что она могла рассказать? – Вика развернулась на каблуках. На обалденных, высоких и тонких каблуках.

Освежеванный кролик полил себя сметанным соусом. Вика это заметила, но не подала виду:

– Что у нее есть подруга с во-о-от таким индексом Хирша? Так его у меня вовсе нет.

– А вам идет. В смысле, без Хирша. Я хотел сказать, что вы очень красивая, – торопил слова мужчина. Он боялся, что шаровая молния улетит.

– Странно услышать такое от ученого мужа.

– Я, собственно, не муж, то есть не женат, то есть холостой, ну, в смысле, разведенный, – кролик прыгнул в духовку.

И Вика плотно прикрыла дверцу духовки, согласившись на предложение этого забавного мужчины «вечером сходить куда-нибудь».

* * *

Но Хирши и Скопусы не ждут. У начальника нет времени, он не может надолго оставлять их без внимания. Поэтому, как только ученый муж после двух недель непрерывного ухаживания вернул себе дар речи, он, не теряя ни минуты, сделал Вике предложение. Сделал он это фантастически коряво, чем окончательно подкупил Вику.

– Можно я буду твоим мужем? Не ученым, а самым обычным, то есть настоящим, в смысле – супругом. А ты, соответственно, моей женой.

– А еще мы поженимся. Я правильно поняла? – помогла ему Вика.

Ольга Петровна, пораженная очередным фортелем дочери, пошла в церковь и поставила свечку. Ведь за чудеса по-прежнему несли ответственность иконы.

Уже стоя на пороге Лесиной квартиры с вечным спутником-чемоданом в руках, Вика вдруг сказала: «Знаешь, Леська, а ведь стаи не находят, а создают. Мне бы детей нарожать и маму подольше сохранить. Мужа не потерять. Тебя, дурынду любимую, почаще видеть. Чем не стая?»

Леся не поняла, при чем здесь стая? Но Вика всегда была со странностью. «Оторви да брось», – как говорила о ней Лесина мама. «Брось ее в счастье, пожалуйста!» – попросила Леся небесного дискобола.

Серега ненавидел шахты. Нет, не за темноту и духоту, и даже не за болезни и опасность обвалов. Он ненавидел их за отца.

Отец был в числе бастующих шахтеров летом тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. Тогда весь Кузбасс встал, подав пример Донбассу и Воркуте. Сереге всего четыре годика было, он ничего не помнил. Но зато все последующие годы, пока отец не умер, все разговоры «за жизнь» так или иначе скатывались к этой теме. Отец рассказывал сотни раз, как началась забастовка: в душевых не было мыла. Купить его было негде. Мыла не было, а маразм был, и в огромных количествах. Тонны угля лежали не отгруженными, а шахтеров гнали в забой, чтобы доложить о перевыполнении плана. Так мыло и маразм объединились в одну гремучую смесь, которая рванула, еще как рванула. «Коммунистическая хрень достала всех, по горло в ней стояли, а жрать нечего было», – в сотый раз объяснял отец. «Да понял я, батя, понял», – примирительно говорил Серега.

Но отец не успокаивался. По сотому кругу говорил про мыло, про неотгруженный уголь, про пустые полки магазинов. Серега понимал, что отец специально себя распаляет, хочет доказать сыну, а главное, себе, что другого выхода не было, что правильно они тогда вышли на забастовку. Говорил отчаянно и зло. И с каждым годом все отчаяннее и злее. Потому что нужно было добавлять градус, чтобы потушить растущие сомнения в правильности тех дней. Со временем у отца появилось чувство, что их забастовка была тараном, свалившим СССР. Отец не мог себе этого простить.

До конца жизни вспоминал, как он с друзьями в Москву рванул. Целый поезд шахтеров, оккупировавших половину гостиницы «Россия». И как они шеренгой стояли на Васильевском спуске, а депутаты мимо них на работу шли – будто сквозь строй проходили. Руки шахтеров с въевшийся угольной пылью держали плакаты «Ельцин – наша надежда!». Тогда-то Ельцина и избрали председателем Верховного Совета России, с перевесом всего-то в четыре голоса. Отец эти четыре голоса на себя повесил, под этим грузом и жил.

Потом, уже в тысяча девятьсот девяноста восьмом году, отец снова в Москву ездил, каской стучал на Горбатом мосту. Это уже Серега помнил. Еще бы не помнить! Он на пороге пижонского возраста был – целых 13 лет. Непрерывно хотелось жрать, и кроссовки новые хотелось. Даже не поймешь, чего сильнее. А шахты стояли, отцу получку несколько месяцев не выдавали. И как мать кричала отцу: «Что? До чего достучались? По голове лучше себе постучи!» Но стучали по мостовой. А кто не стучал, тот плакат держал «Ельцин – наш позор!». Теми же руками, с въевшейся угольной пылью.

Шахта отравила жизнь отца. Он умер озлобленным. Разве что не швырялся в телевизор, когда показывали передовых демократов.

Тогда Серега сказал себе, что он и политика – две вещи несовместные. А если политика ему дорогу пересечет, то он огородами пробираться будет, в обход пойдет, лишь бы ничего общего с ней не иметь. Хватит с его семьи одного отца. Налог на политическую активность, можно сказать, уплачен сполна. С каждого двора по одной голове, хватит историю кормить.

И на шахту работать не пойдет.

Он еще совсем мальчишкой был, когда хоронили шахтеров после завала. Гробы стояли в ряд, и у каждого – кучка ребят, облепивших мать. Матери выли, дети плакали. Серега тогда подумал, что ночью в город приходили немцы, фашистский десант. Он ничего страшнее немцев не знал, благодаря советскому кинематографу. Но немцев не было видно. Тогда Сережа осмелел и спросил отца: «Все-таки наши победили?» Отец не понял, но кивнул. Только спустя годы Сережа понял, кто кого победил.

В их семье под строгим запретом было оставлять включенной лампочку. Это было серьезное прегрешение. Как-то Серега убежал из дома, не выключив свет. То ли на школьную дискотеку опаздывал, то ли еще куда. Но, видно, повод был исключительный, отбивающий память. Когда вернулся домой, на отце лица не было. Нет, отец не орал, не ругался, а усадил сына решать задачку. Простую задачку – в одно действие. За год Кузбасс добывает сколько-то тонн угля и хоронит столько-то шахтеров. Вопрос: сколько тонн угля стоит одна шахтерская жизнь? Это как производительность труда считать, только делить надо не на живых, а на мертвых.