Достоверных портретов этого юноши не существует. Хотя, с другой стороны, как утверждают специалисты, его черты можно различить в загадочной статуе «Победа», в которой показан прекрасный юноша, не вооруженный ничем, кроме своей красоты, взявший в плен старика. Эту догадку подтверждает сам Микеланджело одним из своих любовных стихотворений той поры:

Этот рыцарь, пленивший Микеланджело, – разумеется, Томмазо деи Кавальери. И что интересно, в этих строках, если их читать в оригинале, то есть на итальянском языке, в начале и в конце фраз можно увидеть сочетания букв t-о, m-а и s-о, что дает нам имя Томмазо.

Есть и еще один, как считают специалисты, тайный портрет Томмазо – это мемориальная статуя Джулиано де Медичи. Лицо статуи не имеет ничего общего с лицом Джулиано, но зато оно поразительно похоже на лицо юноши в «Победе». По-видимому, образ Томмазо в то время уже целиком завладел мыслями влюбленного скульптора.

Понятно, что это все – лишь предположения, ведь прекрасно знавший Микеланджело Джорджо Вазари утверждает, что «портретов он не делал, ибо ему претила мысль рисовать живого человека»178. Впрочем, тот же Джорджо Вазари при этом оговаривает – «если тот не наделен необычайной красотой»179. А ведь Томмазо деи Кавальери, как мы понимем, был ею наделен в полной мере.

Кавальери сыграл исключительно важную роль в жизни художника. Это видно хотя бы из того, что поэмы, посвященные Томмазо, составляют примерно половину всего поэтического творчества Микеланджело. И он, как пишет биограф Микеланджело Марсель Брион, «достоин похвалы уже за одно то, что сумел открыть в сердце поэта источник лирического страдания»180. В самом деле, Микеланджело «никогда не написал бы этих замечательных сонетов, если бы присутствие юного римлянина не позволило ему провидеть эту чистую, идеальную, совершенную красоту»181.

А как отвечал на эту страсть юный Томмазо, которого сам великий Микеланджело называл «мой повелитель»? Нет сомнения в том, что он чувствовал себя польщенным, и их странная дружба продолжалась в течение трех десятков лет.

В самом деле, при виде молодых людей, наделенных красотой, постаревшего Микеланджело охватывала огромная любовь, которую он обрушивал на них со всем своим жизненным неистовством. Вот, например, как рассказывает Джорджо Вазари об одной своей встрече со старым художником:

«Поскольку он не знал заранее о моем приезде, он повис у меня на шее, осыпая меня тысячью поцелуев и плача с той нежностью стариков, когда они встречаются со своими детьми, с которыми не надеялись увидеться»183.

Примерно так же было и в случае с Фебо ди Поджо, но этот человек оказался фальшивкой, а не подлинником. С другой стороны, если его отношения с Томмазо деи Кавальери вполне могли быть и платоническими, то вот в платонические отношения с тем же Фебо ди Поджо верится меньше – репутация этого юноши была более чем сомнительная.

Во всяком случае, биограф Микеланджело Марсель Брион пишет:

«Если мы мало знаем о связях Микеланджело с женщинами, то его отношения с молодыми людьми гораздо более известны как из его бумаг, так и из переписки До нас дошли имена Фебо ди Поджо и Герардо Перини, и они были известны уже в тот период, поскольку Пьетро Аретино в полном слащавости письме, адресованном Микеланджело, ядовито намекал на его дружбу с этими юношами Что в нем удивляет, так это явное предпочтение подростков, даже тех, кто, подобно Фебо ди Поджо, пользовался самой дурной репутацией. На все восторженные сонеты, которые слал ему художник, этот мальчик, про которого говорили, что он был необыкновенно красив, но до безобразия распущен, отвечал требованием денег в тоне, который наводит на мысль о шантаже. Именно этому Фебо ди Поджо Микеланджело написал удивительное для этого блестящего художника, уже почти старика, письмо, полное такой муки:

Фебо, вы относитесь ко мне с очень большой ненавистью, не знаю почему. Я думаю, что причиной этого является не моя любовь к вам, а слова людей, которым вам не следовало бы доверяться, зная меня так, как вы меня знаете. Я действительно не могу удержаться от того, чтобы писать вам это. Завтра утром я уезжаю в Пескью для встречи с кардиналом де Гезисом и мессером Бальдассаром. Я поеду с ними в Пизу, потом в Рим и больше сюда не вернусь. Я хочу, чтобы вы знали, что, пока я жив, где бы я ни находился, я всегда буду к вашим услугам с моей верностью и любовью больше, чем любой из ваших друзей во всем мире. Я молю Бога тем или иным образом открыть вам глаза, чтобы вы знали, что тот, кто желает вашего блага больше, чем собственного спасения, умеет любить, а не ненавидеть, как врага.

Этому дурному мальчику, которого он «любил больше своего спасения», Микеланджело однажды отослал свою необыкновенную поэму, о которой можно подумать, что она адресована самой страстно любимой женщине:

Я падаю, Господи, и сознаю мое падение. Я подобен человеку, которого сжигает пламя, который несет в себе огонь, чья боль увеличивается по мере того, как мельчает разум, уже почти побежденный его жертвой.

Остается лишь усиленно питать мое пылкое желание не омрачить твой прекрасный безмятежный лик. Я больше не могу, ты отобрал тормоз из моих рук, и душа моя смелеет в своем отчаянии»184.

А вот что пишет об этом Надин Сотель:

«Церковь эпохи Возрождения трактовала гомосексуализм весьма двусмысленно. Микеланджело перед смертью уничтожил свои рисунки, письма и поэмы, желая, кроме прочего, удалить следы своей реальной гомосексуальности, которую он никак не хотел признавать. Но смирился ли он со своим влечением к юношам и была ли у него возможность экспериментировать с этим достаточно продолжительный отрезок времени, чтобы сфомировалась настоящая склонность?»185

Таков подлинный Микеланджело, и люди всегда по-разному относились к этой стороне его жизни. Например, в 1623 году, когда были впервые опубликованы его поэмы, посвященные Томмазо, племянник Микеланджело был вынужден стыдливо подправить некоторые строки – становится видно, что даже современники гения были поражены явной гомосексуальной направленностью его стихов. Да и многие годы спустя сонеты Микеланджело, посвященные Томмазо, коробили ханжески настроенную общественность. Более того, вообще стихи мужчины, посвященные другому мужчине, до самого недавнего времени выглядели предосудительно, поэтому редакторы и переводчики заменяли в стихотворениях род местоимений с мужского на женский или на средний.