Настоящий ученый-натуралист предан своей группе видов. Он чувствует себя ответственным за них. Он любит их — речь, разумеется, не о земляных червях, печеночных двуустках или пещерных мхах, которые являются объектом его изучения, а о процессе научного исследования, в ходе которого он раскрывает секреты этих организмов и их место в мире. Я уже давно сделал вывод, что биологи разделились на два лагеря, отличающиеся мировоззрением и методикой исследования. Представители первого придерживаются правила, что для каждой проблемы в биологии найдется организм, идеально подходящий для ее решения. Именно благодаря им появились модельные виды: дрозофилы — для изучения дискретной наследственности, кишечная палочка (Escherichia coli) — в молекулярной генетике, круглый червь (Caenorhabditis elegans) — для изучения строения нервной системы, и далее по всему спектру дисциплин, включая молекулярную биологию, клеточную биологию, биологию развития, нейробиологию и, разумеется, биомедицину. Напротив, представители второго лагеря, натуралисты, исходят из правила, обратного правилу ученых из первой группы: для каждого организма существует проблема, для решения которой он идеально подходит. Например, рыбы из семейства колюшковых отлично подходят для изучения инстинктивного поведения, моллюски из семейства конусов и лягушки-древолазы — нейротоксинов, муравьи и моли — феромонов и далее по всем уровням биологической организации — от скопления клеток до принципов организменной и эволюционной биологии.

К сожалению, представители этих двух лагерей не столько сотрудничают, сколько конкурируют друг с другом, и натуралисты в этом соревновании потерпели сокрушительное поражение. С 1950-х гг., когда родилась молекулярная биология и началась золотая эра современной биологии, произошел глобальный сдвиг, в результате которого большая часть финансирования и внимания общественности стала доставаться адептам структурной биологии и идеи модельных видов. В значительной мере это было обусловлено очевидной связью между этим подходом и медицинскими исследованиями. Начиная с 1962 г. вплоть до конца столетия доля второго лагеря, состоящего из специалистов в области организменной и эволюционной биологии, продолжала стремительно падать, тогда как доля диссертаций по микробиологии, молекулярной биологии и биологии развития достигла рекордного уровня. Несмотря на неоспоримую актуальность естественной истории и исследований в области биоразнообразия с точки зрения экологии и остатков науки об окружающей среде, та же самая тенденция стала прослеживаться и в структуре должностей в исследовательских университетах. Ученые-натуралисты, часто несправедливо объявляемые старомодными и никому не нужными, нашли пристанище в музеях и научных организациях, занимающихся вопросами охраны природы. Но и здесь они столкнулись с постепенным сокращением финансирования и нарастающей неопределенностью.

Эта разница в престиже и поддержке между дисциплинами не идет на пользу ни науке, ни человечеству, которое утрачивает способность защищать окружающую природную среду. Если экология и природоохранная биология когда-нибудь и дорастут до уровня, на котором они смогут обеспечить сохранение биоразнообразия Земли, это произойдет не благодаря теоретическим изысканиям или аэросъемке экосистем, не благодаря исследованиям в области молекулярной или клеточной биологии, но благодаря кропотливой полевой работе таксономистов. Давайте ценить труд не только тех, кто занимается изучением общих характеристик ареалов и мельчайших деталей жизнедеятельности избранных видов бактерий, круглый червей и домовых мышей, но и тех немногих, кто занимается всем остальным, тех, кого становится все меньше и меньше.

Все, что удалось сделать мировому движению в защиту окружающей природной среды, — это на время смягчить последствия процесса вымирания видов. Остановить вымирание оно вряд ли способно. Более того, этот процесс продолжает ускоряться. Если мы хотим вернуться к тем темпам утраты биоразнообразия, которые имели место до распространения человечества по планете, и тем самым сохранить существующие виды живых организмов для будущих поколений, нам придется поднять работу по охране природы на совершенно другой уровень. Единственное решение проблемы шестого массового вымирания заключается в увеличении площади особо охраняемых природных территорий до величины, равной или превышающей площадь половины поверхности Земли.

Этому расширению могут способствовать незапланированные последствия продолжающегося роста численности населения, более высокий уровень мобильности и эволюция экономики на фоне цифровой революции. Но для этого нам также потребуется полностью пересмотреть отношение к окружающей природной среде и связанные с этим представления о нравственности.

Земле повезло — она находится в так называемой зоне обитаемости, то есть не настолько близко к звезде, чтобы ее поверхность выгорела дотла, но и не настолько далеко, чтобы оказаться навечно закованной в лед. Жизнь на нашей планете зародилась более 3 млрд лет назад, однако за все это время ей так и не удалось максимально развиться в небольшой области биосферы в Антарктиде. На всей остальной территории Земли, в том числе в непосредственной близости от Антарктиды, в ледяных водах ее мелководья, жизнь расцвела во всем многообразии форм. Но на суше, в районе озера Унтерзее в горах Земли Королевы Мод, где условия внешней среды больше напоминают Марс, чем Землю, эволюция замерла. Дейл Андерсен, исследователь из института SETI, характеризует озеро Унтерзее как «место, которое мало кто из людей видел и мало кто может себе представить». И далее:

Давайте теперь представим, что при определенном стечении обстоятельств антарктический ландшафт оказывается оптимальным для жизни с другим сценарием эволюции и при другом уровне энергии, получаемой от звезды и поглощаемой планетой. В этом случае населяющие Землю Королевы Мод виды станут нормой и даже кульминационной точкой в формировании биоразнообразия планеты, а, например, в экваториальном поясе Амазонки и Конго будет слишком жарко, чтобы там могли выжить какие-либо формы жизни, кроме самых примитивных.