Обратный путь в Петроград занял полтора дня. Мы попали в свой отель только после того, как два офицера из охранного отделения установили нашу личность и отправили на допрос в штаб.

Довольно странно, что там ничего не знали о нашей попытке бежать. Начальник – угрюмый распухший человек с злым лицом – прочел нам приказ, только что полученный от его высочества великого князя. Он был датирован тремя днями раньше – кануном нашего побега. В нем было сказано:

«Мистеру Бордману Робинзону, британскому подданному, и мистеру Джону Риду, американскому гражданину, настоящим предписывается выехать из Петрограда через Владивосток в двадцать четыре часа по получении сего приказа; в случае неисполнения они будут преданы военному суду и сурово наказаны».

– Сурово наказаны? – спросил Робинзон. – А если нас оправдают?

– Вы будете сурово наказаны, – деревянным голосом ответил начальник.

Между тем наш переводчик смотрел расписание поездов на Владивосток в течение ближайших двадцати четырех часов. Поезда не было! К тому же у нас вышли деньги. Но все это начальника не интересовало, он настаивал на том, что мы должны заехать, есть поезд или нет, есть у нас деньги или нет.

В сопровождении целой своры сыщиков, разнообразно замаскированных, мы поспешили в наши посольства.

Мистер Мэрэй отказался меня принять и выслал вместо себя мистера Уайта, второго секретаря.

– Мы не можем помочь вам деньгами, мистер Рид, – холодно сказал он. – Но, мне кажется, у американского консула есть фонд для неимущих американцев.

В отчаянии я объяснил ему, что мы получили приказ выехать во Владивосток в течение двадцати четырех часов и что такого поезда нет. Он равнодушно ответил, что сомневается, чтобы можно было что-нибудь сделать. Я бросился на поиски Робинзона.

К счастью, британское посольство хлопотало за нас обоих. Посол телеграфировал британскому атташе при штабе великого князя, чтобы он переговорил с «его высочеством». Кроме того, сэр Джордж отправился лично в министерство иностранных дел и протестовал от имени своего правительства. Министр иностранных дел телеграфировал великому князю, прося отменить приказ, и по телефону отдал распоряжение сыскной полиции прекратить слежку за нами.

Час спустя начальник полиции извинился перед нами по телефону и сообщил, что его люди отозваны.

На следующий день в отель явился штабной офицер и в почтительных выражениях передал нам бумагу от адъютанта великого князя, уведомляющую, что приказ о нашей высылке отменен и что мы можем отправиться в Бухарест, когда пожелаем.

Мы не стали ждать и выехали с первым же поездом на юг, боясь, как бы кто-нибудь не передумал.

Офицер пограничной стражи отвел нас в угол станции и приставил к нам четырех солдат, которые перерыли наш багаж, распарывали наши бумажники и подкладку нашего платья и ловко раздели нас в присутствии других пассажиров.

Они конфисковали все мои бумаги и заметки и эскизы Робинзона. Но когда мы перебрались через границу и очутились на нейтральной земле, это показалось небольшой платой за освобождение от грубых лап русской армии.

Кто не путешествовал по ширококолейной русской железной дороге, тот не знает восхитительных удобств огромных вагонов, в полтора раза больших по ширине, чем американские, слишком длинных и просторных коек, таких высоких потолков, что можно стоять на верхней полке. Поезд идет, плавно покачиваясь и не спеша, его тащит паровоз, отапливаемый дровами и изрыгающий сладковатый березовый дым и дождь искр, он подолгу останавливается на маленьких станциях, где всегда есть хороший ресторан. На каждой остановке лакеи проносят через поезд подносы со стаканами чая, бутербродами, пирожным и папиросами. Там нет определенных часов для прихода поезда, нет установленного времени для еды и спанья. Часто во время путешествия я видел, как в полночь прицепляли вагон-ресторан, и все шли туда обедать и сидели за бесконечными разговорами до тех пор, пока не наступала пора завтракать. Один достает постельное белье у проводника и раздевается на глазах у всех пассажиров своего купе, другие ложатся на голые матрацы, а остальные усаживаются пить неизменный чай и вести нескончаемые споры. Окна и двери закрыты. Можно задохнуться в густом табачном дыму; с верхней полки раздается храп и беспрестанная возня влезающих наверх, укладывающихся спать, снующих туда и обратно.

В России каждый говорит о своей душе. Почти всякий разговор мог бы быть взят со страниц романов Достоевского. Русские пьянеют от разговоров; голоса звенят, глаза блестят, они приходят в экзальтацию от страстного самообличения. В Петрограде я видал переполненное к двум часам ночи кафе, – разумеется, ничего спиртного там не было, – люди галдели, пели и толкались у столиков, совершенно опьяненные идеями.

За окнами поезда проносилась удивительная страна, плоская, как стол; часами тянулся вдоль полотна вековой лес, не тронутый топором, таинственный и мрачный. У края деревьев пробегает пыльный проселок, по которому порой с трудом продвигается тяжелая телега, с лошадью в грубой сбруе, с возвышающейся деревянной дугой, на которой болтается медный колокольчик; возница – широкоплечий «мужик» с грубым лицом, заросшим волосами. В нескольких часах пути, среди первобытных лесов, плешиной раскинуты маленькие, крытые соломой поселки, построенные из необделанных бревен, вокруг деревянных церквей с их пестро раскрашенными куполами и казенных винных лавок – теперь закрытых, – пожалуй, самого претенциозного здания в деревне. Деревянные тротуары на сваях, похожие на аллеи немощеные улицы, потонувшие в грязи, необъятные поленницы дров, предназначенных на топку паровозов. Здоровенные женщины с ослепительно-белыми зубами и в весело-раскрашенных платках, повязанных вокруг головы; обутые в сапоги рослые мужчины в картузах и с бакенбардами, и священники в длинных черных рясах и шляпах с полями, похожих на печные трубы. На платформах постоянно маячат высокие жандармы в желтых рубахах, с алыми револьверными шнурами и шашками.

Солдаты везде, разумеется, десятками тысяч… А потом из-за лесов внезапно вырываются громадные поля, простирающиеся до далекого горизонта, тяжелые золотистыми хлебами, с торчащими среди них черными пнями.

Русские, мне кажется, не так патриотичны, как другие народы. Царское правительство – бюрократия – не внушает массам доверия, оно как бы другая нация, сидящая на шее русского народа. Как общее правило, они не знают, как выглядит их флаг, а если и знают, то он не символизирует для них Россию. И русский национальный гимн, это гимн, полумистическая большая песнь, но никто не чувствует необходимости встать и снять шапку, когда его исполняют. Что касается населения, то в нем нет империалистических чувств, они не хотят сделать Россию большой страной путем захвата и, пожалуй, не замечают существования остального мира за пределами своей родины. Поэтому-то русские и дерутся так плохо при захвате неприятельской страны. Но раз только неприятель появляется на русской земле, они хорошо дерутся, защищаясь.

У русских подобное древним грекам восприятие земли, широких плоских равнин, дремучих лесов, могучих рек, потрясающего небесного свода, что простирается над Россией.