к Кронштадту и Петрограду. Сдать форт Ино — ключевой пункт этой последней позиции немцам, после сдачи Гангута, Ревеля и портландской позиции, было для Щастного слишком много.

«На вопрос Щастного о судьбе этого форта, — рассказывает дальше Троцкий о дискуссии по поводу судьбы форта Ино на Высшем военном совете, — я ответил Щастному, что в этом частном вопросе морское командование должно согласовываться с нашей общей политикой»[156].

Иначе говоря Троцкий требовал, чтобы и в вопросе последней оборонительной линии, защищавшей Петроград, морское командование исполнило капитулянтские обязательства большевиков перед немцами.

Когда финны совместно с немцами подошли к форту, Щастный пытался его защищать и послал к Ино отряд адмирала Зеленого в составе крейсера «Олег» и др. судов. Убедившись, что на суше со стороны Петрограда никакой обороны не ведется, Щастный на свой страх и риск приказал взорвать этот форт, могущий стать теперь базой для удара со стороны Карельского перешейка по Кронштадту и Петрограду. 14 мая 1918 года форт был взорван контр-адмиралом Зеленым. Этот шаг, в связи с переговорами с немцами, Троцкий назвал «несвоевременным»[157].

Актом взрыва Щастный нарушил требование Высшего военного совета от 25 апреля 1918 года о вступлении в переговоры с немцами о «демаркационной линии», — формула, которая прикрывала требования о сдаче форта.

Но нежелание вступать в переговоры с немцами о передаче им форта Ино и, видимо, о разоружении флота была только половиной вины контр-адмирала Щастного. Вызванный в Москву Щастный вез с собой разоблачающие большевиков документы о соглашении с немцами относительно Балтийского флота. Троцкий не сообщает содержания этих бумаг, но по его словам вина Щастного заключалась и в том, что он «не обмолвился о лежащих в его портфеле документах, которые должны были свидетельствовать о тайной связи советской власти с немецким штабом»[158].

После ознакомления с материалами германского министерства иностранных дел не кажется невероятным, что отношения большевиков с немецким штабом и в этом вопросе соответствовали получаемым субсидиям. Документы, попавшие в руки Щастного, видимо через левых эсеров, а быть может и просто предъявленные немецким командованием в качестве прав на форт Ино, не были никогда опубликованы и о них известно лишь со слов Троцкого. Но то обстоятельство, что тайна отношений с немцами была раскрыта контрадмиралом Щастным, послужила главной причиной его гибели. Он был расстрелян 21 июня 1918 года. Характерно, что 9 июня 1918 года генерал Людендорф отправил резкий меморандум германскому государственному секретарю, где, касаясь вопросов военных складов на Мурманской ж.д., чешских, сербских и др. добровольцев, а также судов флота, потребовал «строгого и беспощадного обращения» с большевистским правительством, которое по словам немецкого генерала «существует по нашей милости»[159].

Несколько иначе сложилась судьба Черноморского флота. Севастополь, порты Кавказского побережья — все базы флота Ленин уступил немцам. Лучшая часть флота ушла в конце апреля из Севастополя в Новороссийск. На юг был послан один из видных кронштадтцев, мичман Ильин (Раскольников), который вел, вероятно на свой страх, двойную игру. На требование немцев, ссылавшихся на § 5 Брест-Литовского договора, возвратить ушедшую часть флота в Севастополь, Раскольников официально соглашался, но на деле поощрял эсеровское большинство черноморских моряков в их намерении лучше утопить флот в Новороссийске, чем сдать его немцам. Ленин через Чичерина («Известия» от 22 июня 1918 года) соглашался с возвращением флота немцам, но в то же время секретным шифром послал телеграмму Раскольникову, где выражал свое согласие с требованием эсеров. Эта двойственная политика и сказалась на судьбе флота: часть его — один новейший линкор и 9 современных эсминцев были потоплены своими, в основном эсеровскими, командами, а другая часть — один новейший линкор и 6 эсминцев вернулась в Севастополь, уже занятый немцами, и присоединилась к остававшимся там кораблям.

27 августа 1918 года, при обмене секретными нотами между германским и советским правительствами относительно оставшихся кораблей, было признано, что корабли могут быть использованы немцами «для военных целей … в случае необходимости»[160].

Так, после четырехлетней бесплодной борьбы Германия и Турция, благодаря поддержке большевистской власти, получили абсолютное господство на Черном море.

В непосредственной связи с Брестом были сделаны и первые шаги партии в новой для нее сфере — в иностранной политике. Необходимо, прежде всего, отметить деятельность двух старых большевиков В. В. Воровского и М. М. Литвинова.

«Дипломатическая деятельность» Вацлава Вацлавовича Воровского, вошедшего по поручению Ленина с апреля 1917 года в состав Заграничного бюро в Стокгольме вместе с К. Радеком и Я. Ганецким, началась с неприятных телеграмм, где приходилось, как мы видели, просить у немцев обещанных ими денег.

9 ноября (22 н. ст.) 1917 года советник германского посольства в Стокгольме Вухерпфенниг сообщил, что «его люди» вошли в контакт с Воровским, назначенным теперь представителем советского правительства и ведущим переговоры, так сказать по открытой линии, через германского депутата Эрцбергера[161]. 25 ноября (8 дек.) Воровский выходит, наконец, из специфической сферы деятельности германского военного агента Нассе и его принимает германский посол в Стокгольме Люциус, к которому Воровский обращается с предложением начать переговоры о мире на нейтральной почве в Стокгольме[162].

Но германский государственный секретарь Кюльман категорически восстал против мирной конференции в Стокгольме — вступать в переговоры с теми, кого он считал обязанными Германии в приходе к власти, на нейтральной почве и соблюдать с ними «бесконечные вопросы интернационального этикета» он считал не только излишним, но и вредным. Место переговоров было уже определено — они должны были состояться при немецком штабе Восточного фронта («Оберост» — как проще выражались немцы) в Бресте. В награду за послушание большевиков Кюльман все же решил позолотить им пилюли и 26 ноября (9 декабря) 1917 года распорядился о давлении на шведское правительство (тогда более близкое Германии чем Антанте) о признании Воровского посланником, сообщив Люциусу в Стокгольм, чтобы он «рекомендовал признать большевистского представителя как можно скорее»[163].

Уже 1 (13) декабря германский посол в Стокгольме докладывал в своем министерстве, что шведский министр иностранных дел вполне готов принять Воровского и обсуждать с ним текущие дела. «Я поставил последнего в известность об этом … Министр (шведский министр иностранных дел. — Н.Р.) полностью разделяет мнение Вашего Высокопревосходительства, что положение правительства будет усилено признанием и он, наконец, вполне готов признать Воровского как посланника»[164].

В то время как дела Воровского в Стокгольме под крылышком Кюльмана и Люциуса быстро продвигались вперед, дела другого советского посла — М. М. Литвинова, назначенного Троцким и Лениным представителем в Англии, стояли на точке замерзания. Лишь в самые последние дни 1917 года (11 января 1918 г.